Чёрный обелиск

— Не словами, нет. Но от тебя столько шума, Рудольф! Иногда с тобой рядом просто невозможно находиться. От тебя даже больше шума, чем от гортензий, когда они кричат от жажды. А ведь они такие горластые!

— А чем же я произвожу этот шум?

— Всем. Своими желаниями. Своим сердцем. Своим недовольством. Своим тщеславием. Своей нерешительностью...

— Тщеславием? Я не тщеславен.

— Конечно, тщеславен.

— Ничего подобного! — возражаю я, понимая, что она права.

Изабелла быстро целует меня.

— Не утомляй меня, Рудольф! Ты всегда придираешься к словам и такое значение придаешь названиям. Ты ведь, кстати, говорил, что тебя зовут совсем не Рудольф, а? Как же тебя, интересно зовут?

— Людвиг, — отвечаю я вдруг неожиданно для себя.

Она в первый раз спросила меня об этом.

— Да, Людвиг. И тебе не надоедает твое имя?

— Надоедает. Как и я сам.

Она кивает, как будто я сказал нечто само собой разумеющееся.

— Так смени его. Почему ты не хочешь быть Рудольфом? Или кем-нибудь другим? Отправиться в путешествие? Уехать в другую страну? Любое имя — тоже имя.

— Но меня зовут Людвиг. Так уж получилось. Что тут изменишь? Здесь каждый это знает.

Она, похоже, не слушала меня.

— Я тоже скоро уеду, — говорит она. — Я чувствую это. Я устала. И от своей усталости тоже. Все уже дышит пустотой, прощанием, тоской и ожиданием.

Я смотрю на нее, и меня вдруг обжигает внезапным страхом. Что она имеет в виду?

— Разве каждый из нас не изменяется непрерывно? — спрашиваю я.

Она смотрит на город.

— Я не об этом, Рудольф. Я думаю, что есть другой вид изменения. Более глубокое изменение. Почти такое же, как смерть. Мне кажется, это и есть смерть. — Она качает головой, не глядя на меня. — Все пропахло ею! — шепчет она. — И деревья, и туман. Ночью она капает с неба. Ею пропитаны все тени. А все тело налито усталостью. Она въелась во все суставы. Меня больше не тянет гулять, Рудольф. Мне было хорошо с тобой — даже когда ты меня не понимал. Ты хотя бы был рядом. А иначе бы я была совсем одна.

Я не понимаю, что она хочет сказать. Какой странный миг — все вдруг стихло, замерло, не дрогнет даже листочек; только рука Изабеллы с тонкими, длинными пальцами скользит по краю плетеного кресла, и тихо позвякивают изумруды на ее запястье. Закатное солнце окрасило ее лицо в такой необыкновенно теплый тон, что любая мысль о смерти кажется абсурдом. Но у меня все равно такое чувство, будто вокруг и в самом деле распространяется холод, как безмолвный страх, будто стоит только ветру повеять в нашу сторону, и Изабелла исчезнет. Но вот он вдруг и вправду шумно реет сквозь кроны, и наваждения как не бывало — Изабелла выпрямившись, улыбается.

— Есть столько способов умереть! — говорит она. — Бедный Рудольф! Ты знаешь только один. Счастливчик! Пойдем в дом.

— Я очень люблю тебя, — говорю я.

Ее улыбка становится еще шире.

— Называй это как хочешь. Что такое ветер и что такое безветрие? Одно и то же, хотя отличаются, как день и ночь. Я каталась на карусели, на цветных лошадках, и в золотых гондолах, обитых внутри синим бархатом, которые не только кружатся, но еще и взмывают вверх и опускаются вниз. Ты, наверное, не любишь гондолы?

— Нет. Мне нравилось кататься на лакированных львах и оленях. Но с тобой я с удовольствием покатался бы и на гондолах.

Она целует меня.

— Музыка! — тихо произносит она. — А огни карусели в тумане!.. Где наша юность, Рудольф?

— Да, где? — отвечаю я, чувствуя, как к горлу подступают слезы, и не понимая, почему. — Была ли она вообще?

— Кто знает?

Изабелла встает. Над нами в листве что-то шуршит. В алом предсумрачном сиянье я вижу на своем пиджаке пятно свежего птичьего дерьма. Прямо на том месте, где сердце. Изабелла, заметив это, корчится от смеха. Я вытираю носовым платком саркастическое послание пернатого циника.

— Ты — моя юность, — говорю я. — Я только сейчас понял это. Ты — все, что может дать человеку юность. И даже больше. В том числе и горечь утраты, когда осознаешь ценность утраченного, лишь видя, как оно ускользает от тебя.

«Ускользает? — думаю я. — Она? От меня? Что я несу? Разве она была моей? И почему она ускользает? Потому что говорит это? Или потому что я чувствую этот холодный, безмолвный страх? Она уже столько всего говорила, и я уже столько раз испытывал этот страх!»

— Я люблю тебя, Изабелла, — говорю я. — Я люблю тебя так, как не мог и представить себе. Это — как ветер: ты думаешь, что это просто легкий шаловливый бриз, и вдруг твое сердце гнется, как ива под натиском урагана. Я люблю тебя, сердце моей души, единственный островок тишины в этом диком хаосе! Я люблю тебя, которая слышит жажду цветов и чувствует усталость времени! Я люблю тебя, и эта любовь течет из меня, как река, хлынувшая в распахнутую дверь, за которой открывается неведомый сад, и я еще не осознал ее до конца и удивляюсь ей и стыжусь своих громких слов, но они сыплются сами по себе, оглушая меня, — кто-то незнакомый говорит моим голосом, и я не могу понять, то ли это болтовня третьесортного мелодраматика, то ли крик моего сердца, которое уже ничего не боится...