Чёрный обелиск

Изабелла резко останавливается. Мы в той же аллее, что и тогда ночью, когда она голой отправилась назад в свой корпус. Но теперь все иначе. Аллея залита алым закатным светом и полна неизжитой, нерастраченной молодости, тоски и счастья, готового разразиться не то слезами, не то воплями радости.

Это уже не аллея, состоящая из деревьев, — это аллея из нереального света, в котором деревья склоняются друг к другу темными веерами, чтобы удержать этот свет, и мы стоим в нем, почти невесомые, пропитанные им, наподобие новогодних карпов, пропитанных ромом, в котором их вымачивают.

— Ты меня любишь? — переспрашивает Изабелла.

— Да, я люблю тебя и знаю, что никогда уже не смогу так любить кого бы то ни было, потому что никогда уже не буду таким, как сейчас, в это мгновение, которое проходит, пока я говорю о нем, и которое я не могу удержать даже ценой жизни...

Она смотрит на меня огромными, сияющими глазами.

— Наконец-то ты это понял! — шепчет она. — Наконец-то ты это почувствовал — безымянное счастье и печаль, и мечту, и двуликость! Это радуга, Рудольф, и по ней можно идти, но стоит только усомниться — и ты сразу же упадешь! Ты теперь веришь в это?

— Да... — бормочу я и знаю, что минуту назад верил в это и пока еще верю, но уже не до конца.

Свет еще ярок, но по краям уже сереет, темные пятна медленно проступают на нем и ширятся, и из-под них опять пробивается проказа мыслей — не исцеленная, а лишь прикрытая. Чудо прошло мимо меня, оно коснулось, но не изменило меня, я ношу все то же имя и знаю, что буду таскать его с собой до конца своих дней; я не феникс, возрождение не для меня, я попытался летать и вот — кувыркаясь, падаю, как слепая, толстозадая курица, вниз, на землю, в свой загон из колючей проволоки.

— Не грусти, — говорит Изабелла, которая наблюдала за мной.

— Я не способен ходить по радуге, Изабелла, — отвечаю я. — Но хотел бы... А кто способен?

— Никто, — шепчет она мне на ухо.

— Никто? И ты тоже?

Она качает головой.

— Никто, — повторяет она. — Но эту способность в какой-то мере может заменить тоска.

Свет тускнеет все быстрее. Когда-то я уже все это видел, думаю я, но не могу вспомнить, когда. Я чувствую близость Изабеллы и вдруг жадно обнимаю ее. Мы целуемся, как два про́клятых и отчаявшихся влюбленных, которых навсегда отдирают друг от друга.

— Я все пропустил! — говорю я, задыхаясь. — Я люблю тебя, Изабелла!

— Тихо! — шепчет она. — Молчи...

Бледное пятно в конце аллеи разгорается алым огнем. Мы идем к нему и останавливаемся у ворот парка. Солнце уже село, и поля обесцветились. Зато над лесом пылает грандиозный закат, а в узких улочках города словно занялись пожары.

Мы некоторое время молчим.

— Какое высокомерие — думать, что у жизни есть начало и конец! — говорит затем Изабелла.

Я не сразу понимаю ее. Сад у нас за спиной уже готовится к ночи; но перед нами, по ту сторону железной решетки, все полыхает и кипит, как в гигантском алхимическом тигле. Начало и конец? И тут до меня доходит смысл ее слов: высокомерие — пытаться отграничить, вырезать из этого кипения и шипения маленькую частицу бытия и поставить крохи нашего сознания судьей над ее продолжительностью, в то время как она — не более чем пушинка, которой отведен всего лишь миг. Начало и конец, придуманные слова придуманного понятия «время», плод тщеславия амебного сознания, не желающего кануть, раствориться в более развитом сознании.

— Изабелла!.. — говорю я. — Ты — сама жизнь, сладостная, благословенная! Кажется, я наконец почувствовал, что такое любовь! Это жизнь, сама жизнь, высший прыжок волны в закатное небо, к бледнеющим звездам — прыжок, каждый раз заведомо обреченный на падение, стремление бренности к бессмертию... Но иногда небо снисходит до этой волны, и они на миг соприкасаются, и тогда это уже не пиратство с одной стороны и несостоятельность с другой, не недостаток и избыток и поэтическая фальсификация, а...

Я умолкаю.

— Я и сам не знаю, что говорю... — оправдываюсь я. — Оно льется и льется... Может, в моих словах есть и ложь, но только потому, что сами слова лживы, они — как чашки, которыми кто-то пытается ловить воду фонтана... Но ты поймешь меня и без слов. Это чувство настолько ново для меня, что я совершенно не могу его выразить. Я и не знал, что даже мое дыхание способно любить, и мои ногти, и даже моя смерть... И плевать, сколько это продлится и могу ли я удержать это или нет, могу ли выразить это или нет...

— Я понимаю тебя... — говорит Изабелла.

— Понимаешь?

Она кивает.

— Я уже начала волноваться за тебя, Рудольф.

«Почему она волновалась за меня? — думаю я. — Я, кажется, не болен».

— Ты волновалась за меня? Почему?

— Волновалась, — повторяет она. — Но уже не волнуюсь. Прощай, Рудольф.

Я смотрю на нее и держу ее за руки.

— Почему ты хочешь уйти? Я что-то не то сказал?

Она качает головой и пытается высвободить руки.

— Нет, я что-то не то сказал! Это проклятое высокомерие, эти проклятые слова, эта болтовня...

— Не надо, Рудольф, не разрушай это! Почему тебе обязательно нужно сразу же разрушить то, что ты так хотел получить и наконец получил?

— Да, почему?