Чёрный обелиск

— Огонь без дыма и пепла. Не гаси его. Прощай, Рудольф.

«Что это? — думаю я. — Как в театре... Но этого же не может быть! Это что, прощание? Но мы уже столько раз прощались — каждый вечер!»

— Мы будем вместе, — говорю я, не отпуская ее.

Она кивает и кладет мне голову на плечо, и я вдруг чувствую, что она плачет.

— Почему ты плачешь? Мы же так счастливы!

— Да, — отвечает она и, поцеловав меня, высвобождается из моих объятий. — Прощай, Рудольф.

— Зачем ты говоришь «прощай»? Мы же не расстаемся навсегда! Я завтра опять к тебе приду.

Она смотрит на меня.

— Ах Рудольф, — говорит она сокрушенно, словно опять не в силах мне что-то растолковать. — Как можно свыкнуться с мыслью о необходимости умереть, не научившись расставаться?

— Да... — соглашаюсь я. — Я тоже этого не понимаю. Ни того, ни другого.

Мы стоим перед ее корпусом. В холле никого. На одном из плетеных кресел лежит чей-то пестрый платок.

— Идем! — говорит вдруг Изабелла.

Я медлю, но понимаю, что никакая сила не заставит меня сейчас опять сказать ей нет, и поднимаюсь вместе с ней по лестнице. Она, не оглядываясь, идет в свою комнату. Я останавливаюсь на пороге. Она резким движением сбрасывает с ног свои легкие золотые туфельки и ложится на кровать.

— Иди сюда, Рудольф! — говорит она.

Я сажусь рядом с ней. С одной стороны, мне страшно не хочется разочаровывать ее, с другой стороны — я не знаю, что бы я стал делать и говорить, если бы сейчас в комнату вошла сестра или Вернике.

— Иди ко мне! — говорит Изабелла.

Я ложусь на спину, и она кладет мне голову на грудь.

— Наконец-то... Рудольф... — бормочет она и через несколько ровных глубоких вдохов и выдохов засыпает.

В комнате уже темно. Бледный прямоугольник окна врезался в надвигающуюся ночь. Я слушаю дыхание Изабеллы и сонное бормотание в соседних комнатах. Вдруг она резко просыпается, отталкивает меня, и я чувствую, как напряглось ее тело. Она задерживает дыхание.

— Это я, Рудольф.

— Кто?

— Я, Рудольф. Я остался с тобой.

— Ты здесь спал?..

Ее голос изменился и стал высоким и задыхающимся.

— Я остался здесь.

— Уходи! — шепчет она. — Сейчас же уходи!

Мне непонятно, узнала ли она меня.

— Где здесь включается свет?

— Не включай свет! Не включай свет! Уходи! Уходи!

Я встаю и на ощупь пробираюсь к двери.

— Не бойся, Изабелла, — говорю я.

Она шевелится в темноте на кровати, словно пытаясь натянуть на себя одеяло.

— Ну уходи же! — произносит она полушепотом, своим изменившимся высоким голосом. — Иначе она увидит тебя, Ральф! Скорее!

Я закрываю за собой дверь и спускаюсь по лестнице вниз. В холле сидит ночная сестра. Она знает, что мне разрешено посещать Изабеллу.

— Она спокойна? — спрашивает она.

Я киваю и иду через парк к воротам для здоровых. Что же это было? Ральф — кто это такой? Она еще ни разу меня так не называла. И что означают ее слова о том, что меня не должны видеть? Я ведь уже не раз бывал в ее комнате вечером.

Я иду вниз, в город. «Любовь...» — думаю я, и мне приходят на ум мои высокопарные речи. Меня охватывают почти невыносимая тоска по Изабелле и какой-то смутный страх и что-то вроде чувства бегства, и я иду все быстрее и быстрее, навстречу городу с его огнями, с его теплом, с его вульгарностью, убогостью, обыденностью и здоровым отторжением тайн и хаоса, как бы он там ни назывался.

Ночью я просыпаюсь от множества голосов. Я открываю окно и вижу, что фельдфебеля Кнопфа несут домой. Такого с ним еще не бывало. До сих пор он всегда возвращался на своих двоих, даже когда водка лилась у него из ушей. Он громко стонет. Одно за другим зажигаются окна.

— Пьянчуга проклятый! — визжит вдова Конерсман, главная сплетница нашей улицы, которая всегда торчит в своем окне, на «боевом посту», потому что других занятий у нее нет. Я не удивлюсь, если выяснится, что она давно уже наблюдает и за Георгом с Лизой.

— Заткните свою глотку! — отвечает ей из темноты какой-то неизвестный храбрец.

Я не знаю, знаком ли он с вдовой Конерсман или нет. Во всяком случае, через секунду безмолвного возмущения на его голову, на голову Кнопфа, на дикие нравы города, страны и всего человечества обрушивается такой поток ругательств и проклятий, что улица гудит от эха, как колокол.

Наконец вдова умолкает, заявив под конец, что будет жаловаться Гинденбургу, полиции и работодателю неизвестного храбреца.

— Заткните свою вонючую глотку, старая ведьма! — отвечает аноним, проявляющий необыкновенную стойкость в противоборстве с Конерсман — под покровом тьмы. — Господин Кнопф тяжело болен. Лучше бы на его месте были вы!

Вдова разражается новой тирадой, с удвоенной силой, которой никто от нее не ожидал. При этом она пытается распознать своего врага из окна с помощью электрического фонарика. Но свет слишком слабый.

— Я знаю, кто вы! — вопит она. — Вы — Генрих Брюггеман! Я упрячу вас за решетку! Оскорблять беззащитную вдову! Убийца! Еще ваша мать...

Дальше я не слушаю. У вдовы и без меня достойная публика. Открыты почти все окна. Из них раздаются восторженное хрюканье и аплодисменты. Я спускаюсь вниз.