Чёрный обелиск

— У вас опять был сеанс спиритизма с элементами флористики? — спрашиваю я.

— Нет, но я заказал книги на эту тему.

Фрау Кролль, заметив, что забыла вставить челюсть, спешно ретируется. Курт Бах пожирает глазами голые загорелые плечи Лизы с видом знатока и ценителя женской красоты, но, так и не дождавшись взаимности, отваливает.

— Старик, наверное, помрет? — спрашивает Лиза.

— Похоже на то, — отвечает Георг. — Странно, что он вообще до сих пор жив. Другой бы на его месте давно уже лежал на кладбище.

Из дома Кнопфа выходит врач.

— Ну что? — спрашивает Георг.

— Печень. Ему уже давно пора на тот свет. Вряд ли он на этот раз выкарабкается. Всё разрушено, живого места нет. Больше двух дней не протянет.

Появляется жена Кнопфа.

— Повторяю: ни капли алкоголя! — говорит ей врач. — Вы хорошо осмотрели его комнату?

— Хорошо, господин доктор. Вместе с дочерями обшарила все углы. И вот нашла еще две бутылки этой проклятой отравы!

Она откупоривает бутылки и хочет уже вылить их содержимое на землю.

— Стоп! — говорю я. — Это совсем не обязательно. Главное — чтобы Кнопф до них не добрался, верно, доктор?

— Конечно.

В ноздри мне бьет крепкий запах хорошей водки.

— А что мне с этим делать? — сетует фрау Кнопф. — В доме он ее найдет, куда бы я ее ни спрятала. У него на водку нюх, как у собаки.

— Мы можем избавить вас от этой заботы.

Фрау Кнопф вручает нам с врачом по бутылке. Мы с ним переглядываемся.

— Что для одного отрава, то для другого — забава, — говорит он и уходит.

Фрау Кнопф закрывает за собой дверь. Во дворе остались только мы трое: я, Лиза и Георг.

— Врач тоже думает, что он умрет, а? — спрашивает Лиза.

Георг кивает. Его пурпурная пижама в темноте кажется черной. Лиза поеживается, но не уходит.

— Спокойной ночи, — говорю я и оставляю их вдвоем.

Сверху я вижу, как вдова Конерсман бродит, как тень, перед своим домом, неся караульную службу. Она все еще ждет Брюггемана. Через какое-то время я слышу, как внизу тихо закрывается дверь. Я смотрю в окно и думаю о Кнопфе и об Изабелле. Когда меня уже начинает клонить в сон, я вижу, как вдова Конерсман пересекает улицу. Она, по-видимому, решила, что Брюггеман где-то спрятался, и теперь обыскивает с фонарем весь двор. Передо мной на подоконнике все еще торчит старая водосточная труба, с помощью которой я когда-то пугал Кнопфа. Я уже почти раскаиваюсь в этом после всего случившегося, но тут, заметив кочующий по двору луч фонаря, не могу удержаться от соблазна. Осторожно приникнув к трубе, я низким голосом произношу:

— Кто осмелился нарушить мой покой?

И присовокупляю к сказанному глубокий вздох. Вдова Конерсман замирает на месте, как парализованная. Потом луч света, судорожно задрожав, бешено скачет по крестам и памятникам в направлении подворотни.

— Да помилует Господь и твою грешную душу!.. — тихо завываю я ей вслед.

Я с удовольствием произнес бы что-нибудь в духе Брюггемана, но вынужден наступить себе на горло: то, что я сказал до этого, не дает ей оснований заявлять на меня в полицию, если она поймет, что происходит.

Но она не понимает. Прокравшись вдоль стены на улицу, она, как сумасшедшая, несется к своему дому. Я еще слышу, как она икает от страха, потом все стихает.

21

Я осторожно, деликатно выпроваживаю из конторы бывшего почтальона Рота, маленького человечка, во время войны разносившего в нашем районе почту. Рот был человек восприимчивый и чувствительный и принимал слишком близко к сердцу свою роль вестника смерти. В мирное время его всегда встречали с радостью, а во время войны он быстро превратился в зловещую фигуру, которая внушала только страх. Он приносил повестки на фронт и фирменные конверты военного ведомства с сообщением: «...пал смертью храбрых на поле брани», которых боялись как огня, и чем дольше длилась война, тем чаще он их приносил, и его появление вызывало панику, слезы и проклятия. Когда Рот однажды доставил такой конверт сам себе, а через неделю еще один, жизнь его полетела под откос. Он стал тихим и слегка помешался, и начальство быстро отправило его на пенсию. Тем самым он, как и многие другие, был обречен на медленную голодную смерть в результате инфляции, поскольку пенсионерам всегда слишком поздно индексировали пенсии. Несколько знакомых взяли на себя заботу о нем, и через два-три года после войны он снова начал выходить из дома. Но рассудок его так и не прояснился. Он думает, что по-прежнему работает почтальоном, и бродит по городу в своей старой форменной фуражке, разнося почту. Но теперь, после стольких страшных известий, он хочет приносить людям добрые вести и, собирая старые конверты и почтовые открытки, где только может, вручает их как послания из русских лагерей для военнопленных. Те, кого считают погибшими, на самом деле живы, говорит он. Они скоро вернутся домой.