Чёрный обелиск

Я рассматриваю открытку, которую он мне принес в этот раз. Это какая-то древняя бумажка с призывом участвовать в Прусской государственной лотерее. Сегодня, во время инфляции, это кажется идиотской шуткой. Рот, скорее всего, откопал ее в какой-нибудь корзине для бумаг. Адресована она мяснику Заку, который давно умер.

— Большое спасибо! — говорю я. — Это для меня огромная радость!

Рот кивает.

— Они скоро вернутся из России домой, наши солдаты.

— Да, конечно.

— Они все вернутся домой. Всё немного затягивается оттого, что Россия такая огромная!

— Надеюсь, ваши сыновья тоже вернутся.

Потухшие глаза Рота оживляются.

— Да, мои тоже. Я уже получил известие.

— Ну еще раз — большое спасибо! — говорю я.

Рот улыбается, не глядя на меня, и идет дальше. Почтовое управление сначала пыталось пресечь эти рейды и даже начало хлопотать об изоляции свихнувшегося старика, но люди встали на его защиту, и его, в конце концов, оставили в покое. Завсегдатаи одного праворадикального кабачка придумали посылать Рота к своим политическим противникам с нецензурно-ругательными письмами, а заодно — к одиноким женщинам с двусмысленными посланиями. Им эта идея показалась верхом остроумия. Генрих Кролль тоже считает их затею проявлением здорового народного юмора. В пивной, среди своих единомышленников, Генрих вообще — совершенно другой человек, не имеющий ничего общего с тем, которого знаем мы. Он там даже прослыл шутником.

Рот, конечно, давно уже забыл, в какие дома приносил похоронки. Он раздает свои открытки наугад, и хотя его сопровождает наблюдатель от компании национал-пьяниц, следя за тем, чтобы оскорбительные письма попадали по нужным адресам, и показывает старику дома́, а потом прячется где-нибудь поблизости, все же время от времени случаются недоразумения, и Рот уже несколько раз перепутал письма. Одно письмо, предназначенное Лизе, попало к викарию Бодендику. В нем было приглашение к половому акту в час ночи в кустах у церкви Святой Марии за вознаграждение в сумме десяти миллионов марок. Бодендик, как индеец, выследил наблюдателей, неожиданно вырос перед ними, словно из-под земли, без лишних слов треснул двоих головами друг об друга, а третьему, бросившемуся бежать, успел дать такого пинка, что тот подлетел в воздух и еле унес ноги. Только после этого Бодендик, большой мастер скорых исповедей, приступил к дознанию, подкрепляя вопросы пленникам мощными оплеухами, которые отвешивал направо и налево своими огромными крестьянскими лапами. Признания не заставили себя долго ждать, и поскольку оба злоумышленника оказались католиками, он установил их имена и приказал на следующий день явиться либо на исповедь, либо в полицию. Они, разумеется, предпочли исповедь. Он отпустил им грехи, но по особому рецепту соборного священника, который я в свое время испытал на себе: велел им в наказание не пить неделю, а потом опять прийти к нему на исповедь. Те, не желая обострять ситуацию и из страха быть отлученными от церкви, через неделю явились вновь, и Бодендик безжалостно влепил им очередную епитимию: приходить каждую неделю на исповедь и не брать в рот ни капли спиртного. Так он вскоре сделал из них первоклассных, хотя и скрежещущих зубами христиан-абстинентов. Он так и не узнал, что третьим грешником был майор Волькенштайн, которому из-за упомянутого пинка пришлось пройти курс лечения простаты, что еще более обострило его политические взгляды и в итоге привело в ряды нацистов.

Двери в доме Кнопфа раскрыты. Жужжат швейные машинки. Утром привезли кипы черной ткани, и мать с дочерями усердно шьют себе траурные платья. Фельдфебель еще не умер, но врач сказал, что ему осталось несколько часов или, в лучшем случае, дней. Он уже поставил на Кнопфе крест. А поскольку его семья не перенесла бы такого позора — появиться на похоронах в светлых платьях, — траур готовится заранее. Когда Кнопф испустит дух, семья будет стоять у одра во всеоружии черных нарядов, фрау Кнопф даже с траурной вуалью, зато все четверо — в черных, непрозрачных чулках и даже в черных шляпах. Бюргерские приличия будут соблюдены на все сто процентов.

Над подоконником проплывает голый череп Георга, напоминающий головку сыра. Его сопровождает Оскар-Плакальщик.

— Как курс? — спрашиваю я, когда они входят в контору.

— В двенадцать часов был ровно миллиард, — отвечает Георг. — Можем отметить это как юбилей.

— Это можно. А когда мы обанкротимся?

— Когда все продадим. Что будете пить, господин Фукс?

— Что у вас есть. Жаль, что в Верденбрюке нет русской водки!

— Водки? А вы были на русском фронте?

— Еще бы! Комендантом кладбища! В России. Что за славные были времена!

Мы с удивлением смотрим на Оскара.

— Славные времена? — переспрашиваю я. — И это заявляете вы, человек, настолько чувствительный, что даже можете плакать по команде?

— Это были славные времена! — твердо повторяет Оскар, придирчиво нюхая свою водку, словно мы хотим его отравить. — Ешь, пей — не хочу, служба — одно удовольствие, к тому же далеко за линией фронта. Чего еще желать? А к смерти человек привыкает, как к заразной болезни.