Чёрный обелиск

Я иду дальше, и постепенно мне становится легче. «Пусть себе болтают, Изабелла! — думаю я. — Пусть считают нас сентиментальными дурачками! Ты — сама жизнь, сладостная, любимая, летящая, непосредственная, уверенно ступавшая там, где другие проваливаются и тонут, парившая там, где другие топают в ботфортах, но вязнувшая в паутине и раздиравшая себе кожу до крови о границы, которые другие даже не видели, — что им от тебя нужно? Зачем они так жаждут вернуть тебя в свой мир, в наш мир? Почему их не устраивает твоя растительная жизнь мотылька по ту сторону причин и следствий, времени и смерти? Что это — ревность? Абсолютное непонимание? Или Вернике прав, заявляя, что должен спасти тебя от еще горших страданий, от безымянных страхов, сильнее, чем те, что он сам вызвал, и в конце концов от темного, полуживотного существования в полном отупении? Но уверен ли он, что может это? Уверен ли он, что своими спасательными опытами он, наоборот, не сломает тебя и не загонит еще скорее в тот мрак, от которого хочет тебя спасти? Кто знает это? Что́ он знает, этот исследователь, коллекционирующий бабочек, о способности летать, о ветре, об опасностях и восторгах дней и ночей вне пространства и времени? Он что, знает будущее? Он пил луну? Он знает, что цветы и деревья кричат? Да он смеется над этим. Для него это всего лишь — защитная реакция на отрицательный, болезненный опыт. Он что, пророк, который предвидит грядущее? Или Бог, который знает, чему надлежит свершиться? Что́ он, например, знал обо мне? Что мне не повредило бы влюбиться? А что я сам об этом знаю? Это прорвалось и течет, и течет из меня без конца... Что́ я сам мог предвидеть или предчувствовать? Как это возможно, чтобы человек так намертво прирос к другому? Разве я сам каждый раз яростно не открещивался от этого в те теперь уже далекие дни, которые сегодня кажутся чем-то вроде недостижимого заката над почти невидимым горизонтом? Но что я, собственно, причитаю? Чего я испугался? Разве все еще не может благополучно разрешиться и Изабелла выздороветь, и...»

Я резко обрываю свой монолог. Да, что тогда? Ведь она же уйдет? Появится мать в своем меховом палантине, со своими тонкими духами, с родственниками на заднем плане и притязаниями на свою дочь... Ведь она же навсегда будет потеряна для меня, которому не наскрести денег даже на покупку костюма! Может, именно это и выбило меня из равновесия? Может, это просто тупой эгоизм, а все остальное — декорации?

Я вхожу в ближайший кабачок. Там выпивают несколько шоферов. Волнистое зеркало на буфете отбрасывает мне назад мою перекошенную физиономию, а передо мной, под стеклом, топорщатся с полдюжины засохших бутербродов с сардинами, хвосты которых свернулись от старости в трубочки. Я выпиваю рюмку водки и вдруг чувствую, что в моем желудке разверзлась глубокая, ревущая пропасть. Я съедаю бутерброды с сардинами, потом еще несколько бутербродов со старым, заскорузлым швейцарским сыром. Вкус у них отвратительный, но я заталкиваю их в себя, а потом ем еще и колбаски такого красного цвета, что, кажется, они вот-вот заржут, и чувствую себя все более несчастным и голодным и готов сожрать даже деревянный буфет.

— Ну у вас и аппетит! — говорит хозяин.

— Да, — откликаюсь я. — А еще что-нибудь у вас есть?

— Гороховый суп. Густой. Если накрошить в него еще хлеба...

— Хорошо, давайте гороховый суп.

Я жадно заглатываю суп, а хозяин по собственной инициативе, в качестве бесплатного приложения, приносит мне еще кусок хлеба, намазанный свиным смальцем. Слопав и его, я испытываю еще горшие муки голода и душевной боли. Шоферы уже обратили на меня внимание и проявляют ко мне все более живой интерес.

— Я знал одного парня — так тот мог съесть тридцать крутых яиц в один присест, — говорит один из них.

— Не может такого быть, — возражает другой. — Он бы умер. Это доказано наукой.

Я со злостью смотрю на приверженца науки.

— Вы видели, как это было доказано? — спрашиваю я его.

— Это точно, я знаю, — отвечает он.

— Ничего это не точно. Наукой доказано только то, что шоферы рано умирают.

— Как это?..

— Из-за бензинных испарений. Медленное отравление.

Появляется хозяин с чем-то вроде итальянского салата. Его сонливость сменилась спортивным интересом. Откуда у него мог взяться салат с майонезом, остается загадкой. Причем, салат свежий. Может, он принес в жертву часть собственного ужина? Я съедаю салат, расплачиваюсь и выхожу на улицу. С горящим желудком, который по-прежнему кажется пустым и обманутым.