Чёрный обелиск

— Нет, это было бы мошенничество. К тому же, нас рано или поздно разоблачили бы. Те же могильщики. И что тогда? А кроме того — фальшивый генерал? — Он брезгливо поеживается. — Да и Его величество наверняка знали всех своих генералов...

Мы воздерживаемся от дальнейших аргументов в пользу своей версии. Оскар тоже.

— И знаете, что самое смешное в этой истории? — спрашивает он.

Мы молчим. Вопрос риторический и не требует ответа.

— За день до высочайшего визита всё отменили. Его величество не приехали вообще. А мы посадили море примул и нарциссов.

— А выменянные трупы вы потом друг другу вернули? — спрашивает Георг.

— Нет, это было слишком хлопотное дело. Да и бумаги уже переделали. И родственников уже известили, что их покойников перезахоронили. Такое часто бывает. Кладбища оказываются в зоне боевых действий, и потом все приходится начинать сначала. Крепко прогадал только комендант, от которого мне досталась водка. Он страшно разозлился. Пытался даже со своим шофером ограбить меня и вернуть водку. Но я хорошенько припрятал ящики. В пустой могиле. — Оскар зевает. — Да, славные были времена! Под моим началом было несколько тысяч могил. А сегодня... — Он достает из кармана бумажку. — Два средних надгробия с мраморными плитами, господин Кролль, — вот, к сожалению, и все...

Я иду темнеющим больничным садом. Изабелла сегодня в первый раз за несколько месяцев присутствовала на мессе. Я ищу ее, но никак не могу найти. Вместо нее я встречаю Бодендика, пахнущего ладаном и сигарным дымом.

— Ну и кто вы в настоящий момент — атеист, буддист, скептик или блудный сын на пути назад, под кров Отца Небесного? — спрашивает он.

— Каждый всегда, постоянно находится на пути назад, под кров Отца Небесного, — отвечаю я, устав от этих дискуссий. — Вопрос лишь в том, что он под этим понимает.

— Браво! — заявляет Бодендик. — Кстати, вас ищет Вернике. Послушайте, почему вы, собственно, так упорствуете и ломаете копья в таких простых вопросах, как вера?

— Потому что на Небесах больше радуются одному упрямому скептику, чем девяноста девяти викариям, которые с детства поют осанну Богу, — отвечаю я.

Бодендик ухмыляется. У меня нет желания спорить с ним. Я вспоминаю его миссионерский подвиг в кустах за церковью Святой Марии.

— Когда я увижу вас в исповедальне? — спрашивает он.

— Как тех двух грешников, пойманных в кустах за церковью Святой Марии?

Бодендик изумленно смотрит на меня.

— Вы в курсе? Нет, не так. Вы придете добровольно! Только не тяните с этим!

Я ничего не отвечаю, и мы раскланиваемся, как два добрых знакомых. На пути к Вернике листья деревьев порхают над дорожкой, словно летучие мыши. Всюду пахнет землей и осенью. «Куда девалось лето? — думаю я. — Как будто его и не было!»

Вернике перекладывает на своем столе пачки каких-то бумаг.

— Вы видели фройляйн Терховен? — спрашивает он.

— Только в церкви. А потом — нет.

Он кивает.

— Можете пока оставить ее в покое.

— Слушаюсь. Какие будут еще приказания?

— Не будьте ребенком! Это не приказания. Я делаю то, что считаю полезным для своих больных. — Он пристально смотрит на меня. — Вы, я надеюсь, не влюбились?

— Влюбился? В кого?

— Во фройляйн Терховен, в кого же еще? Она ведь милашка. Черт побери, о такой возможности я во всей этой истории как-то даже не подумал.

— Я тоже. В какой истории?

— Ну и славно. — Он смеется. — А кроме того, вам бы это вовсе не повредило.

— Вот как? Я думал, у нас здесь только один представитель Господа Бога — Бодендик. А оказывается, еще и вы. Значит, вы точно знаете, что кому полезно, а что нет?

Вернике несколько секунд молчит.

— Значит, все-таки влюбился, — произносит он затем. — Ну, чему быть, тому не миновать! Жаль, что я не мог послушать ваши разговоры! Тем более что вы у нас — особый экземпляр! Представляю, что это были за диалоги! Бред сивой кобылы в лунную ночь, верно? Возьмите сигару. Вы заметили, что уже осень?

— Да, в этом я могу с вами согласиться.

Вернике протягивает мне коробку с сигарами. Я беру одну, чтобы, отказавшись, не услышать, что это еще один признак влюбленности. Мне вдруг становится так паршиво, что хочется блевать. Но я все же прикуриваю сигару.

— Пожалуй, я все же должен вам кое-что объяснить, — говорит Вернике. — Мать! Она опять провела здесь два вечера. И наконец сломалась. Муж рано умер; мать еще молода, хороша собой; друг семьи, в которого дочь, похоже, тоже крепко втюрилась; мать и друг семьи ведут себя неосмотрительно, дочь ревнует и застает их в пикантной ситуации; возможно, давно уже наблюдала за ними... Понимаете?

— Нет, — отвечаю я.

Мне все это так же противно, как и вонючая сигара Вернике.

— Итак, что мы имеем? — с азартом продолжает Вернике. — Ненависть дочери, отвращение, комплекс, бегство в раздвоение личности... Именно та разновидность болезни, при которой больной бежит от реальности и ведет призрачную жизнь. Мать потом еще и вышла замуж за друга семьи, что и привело к кризису... Теперь понимаете?

— Нет.