Чёрный обелиск

Серые улицы скудно освещены. Повсюду стоят нищие с протянутой рукой. Это не те нищие, которых мы видели раньше — теперь это инвалиды-калеки и безработные, тихие старики, человечки с лицами, словно из измятой бесцветной бумаги. Мне вдруг становится стыдно, что я так бессмысленно жрал. Если бы я отдал все, что жадно проглотил в кабачке двоим или троим из них, они бы на целый вечер были спасены от голода, а я был бы ничуть не голоднее, чем сейчас. Я достаю из кармана все свои деньги и раздаю их нищим. Денег было не много, и я не разорил себя; тем более что завтра утром, когда выйдет новый курс доллара, они бы все равно стоили уже на четверть меньше. У немецкой марки к осени развилась скоротечная чахотка. Нищие, зная это, мгновенно исчезают, поскольку дорога каждая минута: цена тарелки супа уже через час может подскочить на несколько миллионов марок. Все зависит от того, получает хозяин завтра товар или нет. И от того, делец он или сам жертва. Если он сам — жертва и слишком поздно повышает цены, то для этих маленьких жертв — он просто манна небесная.

Я иду дальше. Из городской больницы выходят несколько человек. Они сопровождают женщину, правая рука которой прибинтована к шине и висит на перевязи. До меня доносится запах перевязочных материалов. Больница стоит в темноте, как ярко освещенный корабль. Горят почти все окна. Похоже, заняты все палаты. Во время инфляции болеет и умирает много людей. Нам это хорошо известно.

Я иду по Гросе-штрассе и захожу в магазин колониальных товаров, который часто бывает открыт допоздна. Мы заключили с хозяйкой магазина соглашение: она получила от нас небольшое надгробие для своего мужа, а мы за это имеем право приобретать у нее товары на сумму до шести долларов по курсу от второго сентября. Это «долгоиграющая» бартерная сделка. Обмен товарами давно уже вошел в моду. Люди меняют кровати на канареек, статуэтки, безделушки и фарфор на колбасу, украшения на картошку, мебель на хлеб, пианино на ветчину, подержанные бритвы на овощные очистки, поношенные меха на перелицованные мундиры, вещи, оставшиеся от покойников, на продукты. У Георга месяц назад был даже шанс выторговать при продаже памятника в виде обломка мраморной колонны с постаментом на почти новый смокинг. Правда, в последний момент он с тяжелым сердцем отказался от этой затеи из суеверия, заявив, что в вещах покойников еще долго сохраняется что-то от их хозяев. Хозяйка уверяла его, что отдавала смокинг в чистку, так что он, в сущности, совершенно новый, потому что пары хлора вытравили дух покойника из каждой складки. Георг сильно колебался: смокинг был как по нему шит. И все же он отказался.

Я поворачиваю ручку вниз, но дверь закрыта. «Ну конечно!» — думаю я и голодным взглядом смотрю в окно на полки с продуктами. Потом устало бреду домой. Во дворе стоят шесть маленьких могильных плит из песчаника. Девственно чистых — на них еще не выбиты имена. Их изготовил Курт Бах. Это, правда, кощунство по отношению к его таланту, поскольку это всего лишь простая каменотесная работа, но у нас в настоящий момент нет заказов на умирающих львов и воинские памятники, поэтому Курт делает про запас маленькие, дешевые плиты, ходовой товар, особенно сейчас, осенью, когда смерть опять, как и весной, начинает свою жатву. Ей активно помогают грипп, голод, плохое питание и ослабленность организма.

Из дома Кнопфа доносится приглушенное жужжание швейных машинок. Сквозь стеклянную дверь пробивается свет из гостиной, где шьются траурные платья. В комнате старика Кнопфа темно. Наверное, он уже умер. Нам следовало бы поставить ему на могилу черный обелиск, думаю я, этот черный перст, торчащий из земли и указующий в небо. Для Кнопфа он был чем-то вроде второй родины, а продать его все равно не могли два поколения Кроллей. Хватит ему стоять тут мрачным упреком.

Я иду в контору.

— Входи! — кричит Георг из своей комнаты, услышав мои шаги.

Я открываю дверь и изумляюсь. Георг сидит в кресле, как обычно, обложенный иллюстрированными журналами. Еженедельный читательский кружок любителей светских новостей только что прислал ему новую пищу. Но это еще не все. Он сидит в смокинге, в крахмальном воротничке и даже в белом жилете, как с картинки из журнала «Холостяк».

— Значит, все-таки купил! — говорю я. — Принес голос инстинкта в жертву жажде развлечений. Смокинг вдовы!

— Ничего подобного! — Георг потягивается с самодовольной физиономией. — То, что ты видишь, — яркий пример тому, насколько женщины сообразительней нас. Вдова обменяла свой смокинг у портного на другой, вот этот, и таким образом расплатилась со мной, не поранив моей чувствительной души. Смотри — ее смокинг был на сатиновой подкладке, а тут — чистый шелк. И под мышками свободней. Цена — благодаря инфляции — в золотых марках та же, а вещь лучше, элегантней. Так что излишняя чувствительность иногда даже полезна.