Чёрный обелиск

Шум привлек «мадам», хозяйку борделя. Фритци объяснила ей ситуацию. Та сразу же узнала Вилли.

— Рыжий! — прокряхтела «мадам», трясясь от хохота.

Она весила сто двадцать килограммов и, смеясь, очень напоминала гору желе при землетрясении.

— А этот? Это же Людвиг?

— Да, — ответил за меня Вилли. — Но сейчас мы — солдаты и имеем право на половую жизнь.

— Да что ты говоришь! — «Мадам» опять затряслась от хохота. — Фритци, ты помнишь, как он боялся, что его отец узнает, кто бросил вонючую бомбу на уроке Закона Божьего? А теперь он имеет право на половую жизнь!.. О-хо-хо!

Фритци не разделяла ее веселья. Она была искренне возмущена и чувствовала себя оскорбленной.

— Это все равно что мой родной сын вздумал бы...

«Мадам» удерживали в вертикальном положении двое мужчин, слезы струились по ее щекам; в уголках губ пузырилась слюна.

— Лимонад... — простонала она, обеими руками держась за свое колышущееся брюхо и задыхаясь от хохота. — Лимонад «Вальдмейстер»... кажется... был вашим любимым напитком?..

— Сейчас мы пьем водку и пиво, — ответил я. — Каждый человек рано или поздно становится взрослым.

— «Взрослым»! — взвизгнув, выдавила из себя «мадам» под бешеный аккомпанемент двух своих догов, решивших, что на их хозяйку совершено нападение.

Мы на всякий случай отступили на пару шагов.

— Вон отсюда! Неблагодарные свиньи! — крикнула бескомпромиссная Фритци.

— Хорошо, — сказал Вилли у двери. — Значит, пойдем на Ролльштрассе.

Через минуту мы стояли на улице, медленно приходя в себя, в солдатской форме, со своими орудиями убийства и с горящими от пощечин щеками. На Ролльштрассе, в другой бордель, мы так и не попали. Туда пришлось бы два часа тащиться через весь город, и мы решили вместо этого побриться в парикмахерской. Тоже в первый раз в жизни. А поскольку любовные утехи нам были незнакомы, разница показалась нам тогда не такой уж значительной. Тем более что без оскорблений не обошлось и в парикмахерской, где нам порекомендовали пользоваться вместо бритвы — ластиком. Потом мы встретили других приятелей, напились и забыли обо всем. Так мы и отправились на фронт девственниками, и семнадцать из нас погибли, так и не узнав, что такое женщина. Мы с Вилли утратили свою девственность во Фландрии, в одном кабачке, в Хаутхалсте. Вилли при этом подцепил триппер, попал в лазарет и избежал участия во Фландрском сражении, в котором пали семнадцать девственников. Это уже тогда привело нас к печальному выводу, что добродетель не всегда вознаграждается.

Мы идем сквозь теплую тьму летней ночи. Отто Бамбус старается держаться поближе ко мне, единственному в нашей компании, кто открыто признается, что бывал в этом борделе. Другие тоже в нем бывали, но скрывают это, а единственный, кто уверяет, что чуть ли не ежедневно наведывается на Банштрассе 12, драматург и создатель монодрамы «Адам» Пауль Шнеевайс, лжет: он никогда там не был.

У Отто вспотели ладони. Он ожидает встретить настоящих жриц любви, вакханок и демонических хищниц и опасается, как бы ему не пришлось возвращаться домой в лежачем положении, в «опеле» Эдуарда, с вырванной печенью или в лучшем случае с оторванной мошонкой. Я подбадриваю его:

— Отто, телесные повреждения случаются там довольно редко — раза два в неделю, не чаще. Да и то это обычно вполне безобидные шалости. Позавчера, правда, Фритци в порыве страсти оторвала клиенту ухо. Но насколько я знаю, уши теперь легко пришивают обратно или, в крайнем случае, заменяют целлулоидными протезами, такими, что и не отличишь от настоящих.

— Ухо?..

Отто резко останавливается.

— Нет, есть, конечно, смирные дамы, которые ничего не отрывают, — спешу я успокоить его. — Но тебя же такие не интересуют. Ты же хотел попробовать настоящую первобытную самку во всем ее великолепии.

— Ухо — это довольно ощутимая жертва... — с сомнением произносит Отто, эта ходячая потеющая каланча, протирая стекла своего пенсне.

— Что поделаешь — поэзия требует жертв. Оторванное ухо — это лучшее средство от малокровия музы. Пошли!

— Да, но ухо — это все-таки важный орган! Его отсутствие сразу бросается в глаза!

— Если уж выбирать, — вступает Ганс Хунгерман, — то я бы, честно говоря, предпочел потерять ухо, чем быть кастрированным.

— Что? — Отто опять останавливается. — Я надеюсь, вы шутите? Такого же не бывает!

— Бывает всякое, — возражает Хунгерман. — Страсть способна на все. Но ты можешь не волноваться, Отто: кастрация — это уголовно наказуемое деяние. Злоумышленница получит за него как минимум пару месяцев тюрьмы. Так что ты будешь отомщен.

— Чушь! — бормочет Бамбус, с трудом изображая улыбку. — Вы меня просто дурите!

— Зачем нам тебя дурить, Отто? — говорю я. — Это было бы не по-товарищески. Поэтому я лично рекомендую тебе как раз именно Фритци. У нее какое-то болезненное пристрастие к ушам: когда она входит в раж, она судорожно вцепляется в уши партнера. Так что ты можешь быть абсолютно спокоен относительно других органов. Третьей руки у нее нет.