Четыре безумия. Клиент Шекспира

Йоца Савич вспоминал те не такие уж и далекие дни, фантасмагорические ночи 1889 года в прекрасном Зальцбурге, заглядевшись в жемчужный туман, что спокойно, загадочно и мощно струился по спящим улицам Мюнхена.

Девушку звали Анна Дандлер. И она была актрисой.

Две недели спустя он уехал в Аугсбург.

Он не мог вспомнить представления или роли, в которой блистала Анна, потому что приходил смотреть не спектакль, а только ее: Анну Дандлер. После представления он поджидал ее в укромном кафе рядом с театром. Они пили кофе, слушали «Divertismento» Моцарта для двух валторн и струнных, после чего заказали по бокалу красного вина, потом еще, а когда ночь увлекла их в тот свой уголок, где их терпеливо дожидалось безумие любви, Савич отправился не в отель, а в ее маленькую квартирку.

– Я счастия мгновенье предвкушаю, и в этом наслаждение мое, – заговорил блистательный Иоганн Гете зловещим голосом Фауста. И Фауст улыбнулся искривленными губами Вольфганга.

– Идет, – тихо прошептал довольный Мефистофель.

Зазвенел язвительный смешок, словно горсть просыпанных серебряных монет. Зимняя ночь сияла в первую предвесеннюю ночь.

Дайте сумерки!

– Дайте сумерки. Так. А теперь удар грома. Так, сильнее, до слов Лира. Поняли? Да. До того как Лир выйдет на сцену. Запишите, пожалуйста, чтобы больше не возвращаться к этой сцене. То есть удар грома как провозвестник. Вместо фанфар. Да, да. Хорошо. Отлично. Подожди, повторим. Сразу повторяем. Поехали. Сумерки. Удар грома. Входит Лир. Да. Отлично. Ночь. Входите справа. Да, так. Ночь и холодный ветер. Господин Боне, вы замерзли. Да, да. Знаю, что это не так, в зале действительно тепло, так будет и во время премьеры, но вы играете шута! В этой сцене вам холодно, понимаете, Боне? Хорошо, теперь все ясно? Давайте, повторим без остановки. Можно? Поехали! – долго командовал Савич, после чего уселся в удобное кресло. В центре седьмого ряда.

Уважаемый шеф, осточертела ему роль Бранковича!

Шеф бродячей театральной труппы сидел в легкой тени старой узловатой вишни, растущей во дворе Азуцких, за четырехногим еловым столом и неспешно, будто у него впереди было все время мира, нарезал на маленькие ломтики прекрасную мясистую солонину, домашний сыр и свежайший ржаной хлеб, на который тонким слоем намазывал деревянной ложечкой гусиный паштет, украшая его невероятно красными круглыми дольками спелого помидора.

Этот завтрак, достойный богатого землевладельца, был мечтой бродячего артиста, озабоченного нескончаемыми призывами пустого желудка и стремительно уходящего времени существования. Потому он и наслаждался каждым кусочком. Редко когда удавалось поесть так сытно, вволю попить парного молока или отведать кваса в благотворной утренней тишине. Редко какое утро удавалось провести без поспешной оплеухи, полученной от обстоятельств, связанных с нехваткой времени.

Старый артист было подумал, что наступил наконец-то этот необыкновенный, единственный день. Что перед ним – нерушимое пространство благодатного одиночества в тенистом саду, в котором пахнет спелыми плодами и перед которым протекает огромная ленивая река, где дух таится, а храбрость отдыхает.

Он закрыл глаза.

Когда-то, давным-давно, он был на море. Городок звался Лебедивка. Его позвали друзья, с которыми он должен был оттуда уплыть. День был солнечный. Теплый. Безветренный. Кораблик со спущенными парусами стоял посреди бескрайнего Черного моря. Наступала ночь. Ужас от полной беспомощности охватил его. Несколько раз в своей никчемной жизни он прощался с самим собой. Он давно пресытился страхом, но такого с ним еще никогда не случалось. И он отдался власти алкоголя. Улегся на палубу и стал молитвой призывать сон. Наутро, когда все кончилось и они уже сидели на песчаном берегу и ели дыни, в памяти у Мурари остался только огромный желтый шар месяца, который медленно и мощно поднимался на фоне темной кулисы неба, оставляя за собой на гладкой воде трепещущий след. Тысячу раз он оказывался в пустынных банатских полях. В Эрдели или Банате, в предгорьях Карпат, у города Припяти. Летом это было море жита, и его телега плыла по нему как ладья, подгоняемая легким ветерком, а осенью, когда обрушивались дожди и только что вспаханный чернозем начинал колыхаться, как океанские волны, он ловко скитался, ориентируясь по старым колодцам и кривым кустам акаций, заброшенным почтовым станциям, распятиям на разбитых перекрестках, стараясь добраться до какого-нибудь убежища. Частенько в такие неприятные минуты он мечтал – нет, не о море, теплом и спокойном, на котором он однажды побывал – а оказаться когда-нибудь, хотя бы один единственный разок в жизни, вдалеке от людей, от их взглядов и слов, съесть несколько ломтей горячего хлеба с солониной, домашним сыром и помидорами, а потом выпить чашку кофе с молоком, как это обычно делают господа. Так он подбадривал себя в минуты волнений, веря в скорейшее избавление…