Четыре безумия. Клиент Шекспира

– Хорошего актера на амплуа негодяя теперь трудно найти, – скорее про себя произнес Мурари, и продолжил: – Нелегко нам придется, но выкрутимся. В театре всегда найдется какое-никакое решение.

– Понимаю, но… Я решил, шеф. Надеюсь, мой уход не очень вам навредит. Впрочем, на этом свете столько злых людей, так что, может, кто из них решится на подмостках себя изображать перед людьми, – попытался молодой человек утешить Мурари.

Старый артист перестал есть. Он смотрел куда-то вдаль, за крыши низких домишек. Взор его затуманился. Прекрасное золотое утро стало вдруг осенним и тихим.

Стан Мурари и раньше, в молодости, пока в этом был смысл, подумывал когда-нибудь вернуться в родной дом, туда, в село Коронини на берегу Дуная, подремонтировать заброшенный дом, привести в порядок виноградник. Попивать белое винцо и есть горячий ржаной хлеб с изюмом. Смотреть с холма из тени под абрикосом, как скользят по воде лодки. Но так и не решился.

Не задерживался надолго ни в одном городе, где останавливалась труппа. Негде ему было бросить якорь. Все только думал: еще одно представление, еще один сезон, еще один переезд…

– Иди, сынок, – сказал Мурари.

Радуле поклонился шефу, повернулся на цыпочках и направился туда, откуда возник словно тень.

Неожиданный порыв ветра поднял несколько опавших листьев абрикоса. Мурари почувствовал на лице холодное влажное дыхание ветерка, словно прилетевшего с Леты – реки забвения.

– Прощай, Вук Бранкович! Вы, сербы, словно повсюду тащите за собой этот груз предательства, и так, похоже, и будете тащить его, пока земля стоит, – тихо, но злобно прошептал Мурари. После чего опустил голову и продолжил нарезать солонину и свежий хлеб. Теперь он ел жадно. Быстро глотал куски. Солнце, преодолевая тень, натягивало на его лицо серую маску.

День, о котором он так долго мечтал, и сегодня не состоялся.

Филип, молчаливый артист (из дневника)

«Вхожу в хижину, которая кажется пустой. В темноте сидит мужчина. В слабом свете догорающих угольков забытого очага видны его волосы, падающие на глаза. Это Слепой. Я сразу узнаю его. Потому что я, я – Лир, некогда подарил ему жизнь, но приказал выколоть глаза. Слепому оставлена только флейта. Он играет незнакомую мне мелодию. Этот слепец – молодой артист Филип, которому я однажды в Веймаре сказал, что он бездарен, и не дал ему никакой роли. А он продолжил пробоваться и приходил каждый день, вплоть до премьеры. Он был словно Глостер при своем короле. Сейчас тот молодой человек – слепой. Мой Глостер стоит напротив меня и молчит. И молчит. Я не узнаю его музыку, и кажется, что мне было бы легче, если бы я ее знал. Кричу: «Пять дней даю тебе для подготовки и защиты от всех бед мира, а на шестой я повернусь спиною к королевству!» Убиваю этими словами доблесть. Ибо не играющий актер сотню, тысячу раз умирает вместе с героем, чью реплику он помнит, и которую мог бы оживить или воскресить. Я знаю это, и мне больно. Чувствую, как задыхаюсь, стоя перед ним. Перед молчащим Филипом. И тут просыпаюсь».

Савич записал свой сон на белом листе бумаги и отложил перо. Закончился второй час первого июньского дня 1889 года.

3

Веселее всех живет тот, кто умеет обмануть самого себя.

Хорхе Луис Борхес

Трактир «Бранковина».

Клетчатые скатерти и бархатная тишина.

– Извольте, – говорит официант и ловко, как опытный жонглер, выставляет на стол металлический овал с гурманской плескавицей, чевапчичами, свиной отбивной и полпорцией оладий. Потом тарелки с печеным красным перцем, керамическое блюдце с двумя перчиками чили в масле с молотым перцем и дольками чеснока, пол-литра белого вина и плетеную корзинку с пышным хлебом.

Дело идет к вечеру. Надоедливый дождь окрашивает все вокруг в серый цвет. Силуэты прохожих быстро исчезают из рамок витрины. Время от времени перед трактиром тормозят автомобили, остановленные красным светофором. Обеденный зал пуст.

– В этом Белграде все кажется фантастическим, а на самом деле – нет, – говорит Андраш.

Известный режиссер, впервые получивший работу в Белграде, сидел за трактирным столом напротив него. Лицо его казалось спокойным. В глазах – тоска. Вырванный из мира Паннонии, необозримого пространства бесконечной равнины, он столкнулся с повседневной драмой большого города: непристойные предложения, необузданные желания, эгоцентризм и самореклама…

«Люди самолюбивы, потому что не насытились и боятся голода, злы, потому что унижены и обижены, несправедливы, но и к ним несправедливы их близкие, несчастны, оскорблены, обозлены, храпят в обносках под вонючими перинами, завидуют друг дружке из-за чашечки кофе, чистой наволочки, нового велосипеда, поднимают гвалт из-за каждой мелочи, когда дерутся над трупом какого-нибудь неизвестного героя из-за того, кому принадлежит право первым угоститься человеческим глазом».

Александр понял, что хотел сказать Андраш, констатируя самопровозглашенную фантастичность.