Четыре года в австро-венгерском Генштабе. Воспоминания полномочного представителя германского Верховного командования о боевых операциях и закулисных соглашениях. 1914—1918

В Венгрии же центробежные националистические тенденции, благодаря многовековому насилию над невенгерскими народами, вероятно, еще могли быть подавлены. Однако при этом необходимо было учесть причины событий в южнославянских областях государства и нити заговора, выявленные, в частности, в ходе процесса над восставшими моряками в Каттаро. А ведь все это и особенно постоянное укрепление в Венгрии мысли о полном отделении от Австрии в условиях войны таило в себе большую опасность. К тому же ходили слухи, что в вопросе о независимой венгерской армии император уже в августе 1917 года пошел премьер-министру Венгрии Шандору Векерле на значительные уступки. При этом представители различных национальностей утверждали, что будущая венгерская армия станет могучим инструментом мадьяризации.

Следует отметить также и наличие в то время других особых устремлений мадьяров. Причем сторонники так называемой «партии 48-х»[83], в отличие от «партии 67», в немалой степени сочувствовали Антанте. Чего стоил только один из самых ревностных проповедников идеи независимости Михай Каройи, который и основал «партию 48-х». Не способствовало укреплению идеи верности союзническому долгу и смещение в ее сторону внутриполитического центра тяжести в венгерском парламенте.

К тому же Германия в отношении Венгрии сильно обманывалась. И хотя эгоистичная продовольственная политика этого королевства должна была открыть ей глаза, она по-прежнему верила, что имеет в империи Габсбургов в лице мадьяров наиболее надежную поддержку идее союзнических связей. Ведь венгерские части показали себя достаточно храбрыми и надежными, что способствовало вообще ошибочной оценке политической надежности венгров.

Молодой император Карл I не был тем человеком, который мог бы успешно противодействовать все более раздиравшим его империю на части силам. Более того, воздействие этих сил, наоборот, совпадало с курсом самого императора. И в этом огромная разница между Карлом I и его предшественником Францем Иосифом проявлялась весьма отчетливо. Молодому австрийскому монарху совершенно не хватало образа мышления, присущего настоящему немецкому правителю. В этом отношении он был весьма далек от своего предшественника на габсбургском троне, который являлся настоящим представителем своего рода. Карл I не мыслил ни как немец, ни как славянин или венгр.

Правда, враждебности в отношении австрийских немцев он не проявлял и очень любил, в частности, свои альпийские земли. Поэтому после аферы с письмом брата императрицы Циты принца Сикста Бурбон-Пармского на него ничто так сильно не повлияло, как вердикт, вынесенный ему тирольским фолькстагом (местным парламентом). С другой стороны, Карл I ни на минуту не допускал мысли о коронации себя в качестве короля Богемии даже в том случае, если бы об этом его попросили богемские немцы для обеспечения противовеса чехам. Он не был патриотом во всех смыслах этого слова. Поэтому при таких обстоятельствах нечего было и думать о том, что укрепление альянса между немцами станет для него глубоко личным делом.

Не склонные к этому альянсу негерманские народы монархии император рассматривал в некотором смысле как союзников в противостоянии со столь неприятным ему давлением со стороны имперских немцев. Поэтому он и не возражал, когда ему говорили, что Австро-Венгрия – это не германская, а фламандская империя. Ведь это давало ему возможность отказываться от более прочных военных и экономических связей с Германией.

Поэтому Карл I и слушал столь охотно многих высокопоставленных аристократов и вельмож, убеждавших императора в том, что война продолжается только ради завоеваний Германии, тогда как мир мог быть уже давно заключен. Причем императрица только поддерживала возникавшие у него при этом чувства. Ведь она более чем кто-либо была убеждена, что Австро-Венгрия не заключала мирный договор лишь потому, что в этом ей мешала мания величия Германии и Гогенцоллернов, и проявляла поэтому еще меньшую благосклонность в отношении союзника, чем ее супруг.

Отношение же графа Чернина к этим явлениям охарактеризовать довольно трудно. Он соответствовал политическим целям своего монарха в том смысле, что, как и последний, поставил перед собой первостепенную и единственную задачу – добиться для империи мира. Нелегко также вынести окончательное суждение о степени его дружелюбия к немцам и его надежности как союзника. В минуты спокойного размышления Чернин, конечно, даже не подумал бы отходить от Германии. Однако смог ли бы он устоять перед серьезными соблазнами во время одного из своих тяжелых нервных срывов, сказать невозможно. Ведь этот человек, решившийся в смутный час путем совершенно ненужных уступок украинцам опрокинуть полувековую австрийскую политику на Востоке, не обязательно был нацелен на то, чтобы в угоду сиюминутной выгоде принести в жертву союзническую политику. Но все же достаточно показательным является тот факт, что в одном остроумном венском анекдоте его называли «вторым Лютером»[84].