Четырнадцать дней

Второе яркое воспоминание относится ко времени на год или два позже того происшествия. Берта и двоюродный дедушка Лео находились под влиянием некого напитка, к которому прикладывались весь день. Они почти подрались, осыпая друг друга ударами и проклятиями. Как только мы приехали, мама выскочила из машины и разняла их. Лео и Берта были примерно одной комплекции – и оба пьяные в стельку. Сложно сказать, кто кого одолевал.

К сожалению, в том возрасте я уже насмотрелся на бытовые ссоры между мужчинами и женщинами, но не привык, чтобы они происходили на глазах у всех. Никогда в жизни не забуду, что во время той драки Берта не пролила ни слезинки – в отличие от дедушки Лео. Мама велела ему пойти в дом и привести себя в порядок, что означало «иди проспись». А Берте было сказано сесть на заднее сиденье маминой машины. Даже напившись вдрызг, Берта думала, как меня отвлечь, и начала спрашивать про школу, уроки и так далее. И она не плакала, в этом я абсолютно уверен. Невозможно забыть подобную силу и решительность. Несмотря на растянутую и порванную футболку и торчащие во все стороны волосы, Берта хотела, чтобы ребенок, то есть я, ничего не заподозрил.

Третье яркое воспоминание, связанное с Бертой, мне очень дорого. Дело было в июне 1989 года, вскоре после моего десятого дня рождения. Берта лежала в реанимации, и мы с мамой пошли ее навестить. Детей туда не пускали, поэтому я посидел немного в холле, листая журналы. В конце концов мама вышла и торопливо протащила меня мимо сестринского поста в палату Берты. Там сидел мой двоюродный дед и еще несколько знакомых. Они смотрели телевизор и разговаривали между собой.

Берта, укутанная в одеяла так, что торчала только голова, не спала. Ее волосы были собраны в небрежный пучок на макушке. Наверное, мама ее причесала перед тем, как тайком провести меня в палату.

К десяти годам я гораздо лучше понимал, что такое смерть. Мне уже доводилось навещать с мамой разных людей в больницах, и вскоре после таких посещений я либо шел вместе с ней на похороны, либо она шла без меня. Даже в том возрасте я в достаточной степени соображал, что к чему, и не особо надеялся снова увидеть Берту идущей по своим делам.

Берта высунула руку из-под одеяла и поманила меня к себе. На все ее вопросы я отвечал «Да, мэм» и «Нет, мэм». Она несколько минут держала меня за руку, и я чувствовал себя неловко. Похоже, Берта снова хотела убедиться, что окружающие в порядке, хотя сейчас именно ей было плохо.

Пару дней спустя Берта умерла.

Мама ходила в похоронное бюро и сказала, что они постарались: Берта отлично выглядит. Я присутствовал на отпевании, которое провели сразу после обычной воскресной службы. На отпевание явилась целая толпа – гораздо больше людей, чем на богослужение в половине двенадцатого. Явилось столько народу, что маме и другим распорядителям пришлось принести из кладовки складные стулья.

Берта в гробу выглядела так, словно собралась сниматься в мыльной опере. Она преобразилась почти до неузнаваемости. Волосы завили мелкими кудряшками, на лицо нанесли макияж. Следы, оставшиеся на губах от многолетнего злоупотребления алкоголем, исчезли.

Берта не была ни школьной учительницей, ни заядлой читательницей, ни даже матерью, но я верю, что она была на все это способна.

Мама верно сказала: Берта выглядела красавицей. Берта была красавицей. Для меня, моей семьи и многих людей в Саут-Миллс в Северной Каролине Берта Сойер была звездой.

* * *

Когда Вурли смолк, Дочка Меренгеро довольно вздохнула.

– Я слышала, вы играли вчера вечером, – сказала она. – Как называется композиция? Звучало божественно.

– Дайте-ка вспомнить… Я развлекался с мелодией Джимми Роулза «Павлины».

Дочка Меренгеро повернулась к Евровидению:

– Эй, любитель музыки, у тебя есть такая?

– У меня есть все! – улыбнулся Евровидение, потыкал в телефон, и над крышей потекли задумчивые аккорды фортепьяно, над которыми рыдал саксофон. – В исполнении Уэйна Шортера и Херби Хэнкока.

Над городом поплыл голос саксофона.

– Вот они, полные боли увеличенные аккорды, о которых я говорил, – кивнул Вурли.

Мелодия закончилась – и тут же донесся густой, землистый запах сырости: приближался дождь.

– Джазмея Хорн создала фантастическую версию этой мелодии, – сказал Вурли и принялся напевать: – «Сохрани память навсегда… Все, что было, просто мираж».

– Раз уж мы заговорили про любовь и боль, у меня есть история, – раздался голос из темного угла крыши. – Про ребенка, которого очень любили даже испорченные люди. Потому что именно испорченные люди способны на самую безумную и щедрую любовь. В моей истории тоже есть музыка.

В освещенный круг вступила Парди, красивая женщина с яростным взглядом, которая жила вместе с дочерью в квартире 6Е. У нее был невероятный голос – низкий и мощный.

– Разве можно тут устоять? – ответил Евровидение. – Мы вас очень внимательно слушаем.

Она уселась на свободный стул и приступила к рассказу.

* * *