Четырнадцать дней

– Вы таких историй не узнаете, потому что люди, подобные ей, – Кислятина посмотрела на Флориду, – предпочитают слушать про несчастья, злоключения и разбитые сердца.

Флорида поджала губы и промолчала. Евровидение открыл было рот, но тут вмешался Вурли.

– Я могу рассказать правдивую воодушевляющую историю о любви, – сказал он, наклоняясь вперед. – Я вырос среди множества сильных, обаятельных чернокожих женщин в Северной Каролине. Одна из них, по имени Берта Сойер, умерла, когда мне было десять лет.

– Надеюсь, в истории есть и музыка? – загорелся Евровидение.

– Музыка есть во всем, – усмехнулся Вурли. – Как и многие музыканты, я начинал в церкви, балуясь с органом. По дороге в церковь мы проходили мимо дома Берты, поэтому для меня она оказалась связана с пробуждением моего интереса к музыке. Иногда, наигрывая медленный рифф с увеличенными аккордами, я думаю о сидящей на крыльце дома Берте. Сам не знаю почему, – возможно, она была подобна тем аккордам: такая же большая, замысловатая и противоречивая. Она там, в глубине моей музыки, вместе со многими другими людьми из моего прошлого.

– Порой я думаю о странных вещах и давно забытых людях, – встрял Евровидение, – когда растворяюсь в пении и теряю себя.

– А когда ваше пение проникает сквозь мою стенку поздно ночью, я тоже кое-что теряю, – ледяным тоном сообщила Кислятина. – В другом смысле.

– О, разумеется, мне очень жаль! – огрызнулся Евровидение.

– Мне тоже!

Вурли склонил голову, провел по ней гигантской ладонью, потом посмотрел на нас и завел рассказ.

* * *

– Берта стала частью моей семьи задолго до моего рождения. Она была давней подругой моего двоюродного дедушки Лео. Лишь много лет спустя я сообразил, что она ему не жена. Судя по старым фотографиям, Берта присутствовала на большинстве семейных праздников, и к ней очень хорошо относились. Видно, что некоторые из членов семьи были глубоко к ней привязаны и уважали ее как старшую. Да она и правда была матриархом.

Я отчетливо помню три эпизода, связанных с Бертой, и каждый показывает ее с разных сторон, но все три напоминают мне о том, какой сильной она была, как любила людей и как люди любили ее. Когда-то моя мать состояла в совете распорядителей в Баптистской церкви Антиохийской миссии в Саут-Миллс. Многие поколения моей семьи, как и я, выросли в этой церкви. Совет распорядителей почти всегда проводил ежемесячные собрания после обеда в субботу, и я ходил туда вместе с матерью – ради органа. Только во время собрания мне выдавалась возможность заполучить орган лично для себя, а не делить его с другими детьми, которые баловались с ним как с игрушкой. А я хотел играть на органе.

Однажды в субботу по дороге в церковь мы с мамой увидели Берту, сидящую на крыльце дома, где выросли мама и все ее братья и сестры. Берта временами жила там с моим двоюродным дедом, а когда они ссорились, удалялась в свой старый автобус, припаркованный за домом. Берта часто сидела на крыльце, махала прохожим и развлекала соседей, приходивших поболтать или выпить.

В тот день мы с мамой остановились поговорить, и, когда пришло время идти в церковь, я попросил маму оставить меня с Бертой. Не помню, почему я решил отказаться от целого часа наедине с органом, но Берта ничего не имела против (а если и имела, то не сказала ни слова). Мама согласилась – с условием, что я буду вести себя хорошо. Берта заявила, что надает мне по заднице, если буду вести себя плохо: в те времена в моем окружении такое считалось нормальным. Более того, так и полагалось делать.

Больше всего меня интересовала возможность посмотреть на автобус Берты изнутри. Все сиденья убрали, вместо них поставили двуспальную кровать и двухместный диванчик. На полу лежали ковры, окна закрывали толстые одеяла, а в центре автобуса стоял керосиновый обогреватель. Место водительского сиденья теперь занимал деревянный столик, полностью заставленный консервами, пачками печенья, крекеров и прочей едой. Среди консервных банок я увидел сардины, которые никогда не пробовал, и спросил у Берты, каковы они на вкус. Она объяснила, что сардины похожи на тунца.

Берта сделала мне бутерброд. Я смотрел, как она мажет горчицей оба ломтика белого хлеба. Едва надкусив бутерброд, я понял, что он слишком отдает рыбой. Доедать его не хотелось, но меня учили, что еду нельзя выбрасывать – особенно если ты в гостях.

Берта, должно быть, заметила, с каким трудом я запихивал в себя каждый кусочек. Она засмеялась и сказала хриплым голосом (не думаю, что она курила): «Так и знала, что сардины тебе не зайдут. Давай мне!» Без тени укоризны она доела за меня бутерброд. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, ей понравилось мое упорство. Она спасла меня от сардин и горчицы.