Четырнадцать дней

– Папочка обожал только меня; он хорошо заботился и о других детях, мальчиках от других женщин, но те с ним не жили. Меня же, «коричневую крошку-сиротку с блестящими глазами», он растил сам и называл Парднер.

В начале шестидесятых в Техасе недели не проходило, чтобы папочка не объявил меня своим «парднером в преступлении», когда мы сидели в столовой нашего дома с видом на залив Галвестон. И едва ли не каждый день он заявлял, что я его «лучший парднер по танцам», когда мы отплясывали шимми в гостиной прямо в домашних тапочках: мои были пушистые, яркие, оранжево-розовые и становились все больше и больше, а его – из шелковистой марокканской кожи густого красного цвета, сорок шестого размера. Когда Ледбелли[47] пел «человек», мы вопили «парднер!».

Произношение «партнер» как «парднер» в качестве почетного титула, которым награждался любимый ребенок, досталось папочке по наследству от его собственного отца. Папочка передал мне это звание, словно бесценную семейную реликвию, – как и все остальные слова из стихотворения Пола Лоренса Данбара[48]

«Коричневый крошка» (единственное стихотворение, которое мой отец и отец моего отца знали наизусть).

Когда настало время пойти в школу, Белл Бриттон бросил называть меня Парднер на людях, сменив его на Парди, поскольку так, по его мнению, прозвище звучало более женственно.

Папочка имел весьма своеобразные представления о том, что полагается мужчинам и что – женщинам. Вкратце: женщинам нужно больше стрелять, а мужчинам – больше готовить, и каждому следует делать понемногу того и другого, но не с кем попало.

Например, он не верил в межрасовые браки, которые упоминали так же часто, как имя Джека Джонсона[49]

, то есть нередко в нашем чернокожем и преимущественно мужском Галвестоне.

Папочка меня всячески захваливал, как и его товарищи. Старые друзья из южного и западного Техаса и армейские приятели осыпали меня непомерными и цветистыми похвалами, больше говорившими об их поэтических душах и любви к коричневым крошкам, чем о моих достоинствах.

Армейские приятели обычно гостили у нас минимум неделю и обожали долгие прогулки по песчаным пляжам возле Галвестона. Их визиты всегда взбадривали папочку.

Гости могли заявиться в любое время года, но чаще всего приезжали на девятнадцатое июня – День освобождения, когда весь черный Техас празднует не только конец рабства, но и получение долгожданных новостей.

Один из армейских друзей папочки, Лафайетт, приезжал к нам на неделю на День освобождения, а потом еще на неделю – на День благодарения. Я с нетерпением ждала его, ведь он всегда привозил нам с папочкой лучшие из новых пластинок, а мне – хорошенькую сумочку, которой больше не было ни у кого в Галвестоне.

Папочка часто рассказывал, как однажды, давным-давно, задолго до моего рождения, Лафайетт спас ему жизнь и не дал сойти с ума в корейской деревне под названием Ногылли[50].

В нашей семье День освобождения считали важным праздником и отмечали с размахом – в этом мой отец ничем не отличался от других отцов в Галвестоне, хотя во всем остальном не вписывался в местные рамки. Он учился в колледже Прери-Вью, где и познакомился с мамой. После вручения диплома и прежде, чем они успели пожениться, папочка получил повестку и отправился в Корею. А вернувшись, женился на маме, но не стал священником, как собирался, и не захотел учиться в Йельской богословской школе, куда его уже приняли, а пошел работать на заправку. Мама плакала и умоляла, но папочка отвечал, что после Кореи в церкви он хочет только петь в хоре и жарить барбекю на летних пикниках для прихожан.

Именно тогда папочка ускользнул от вечно плачущей мамы и наделал мне сводных братьев, которые жили в Хьюстоне и с которыми я так и не познакомилась, потому что их матери больше знать не хотели папочку. В то время папочка жил не в двухэтажном доме с видом на залив, а в старой развалюхе с двумя высокими пальмами во дворе, неподалеку от дамбы.

Туда папочка и принес меня – один, без мамы. Мама умерла в больнице вскоре после моего рождения. Похоже, папочка считал это своим наказанием. И я точно знаю, он не винил меня в смерти мамы. Он пообещал ей стать мне и мамой, и папой и сделал все возможное, чтобы сдержать обещание, начиная с того, что больше не женился.

Уход мамы он воспринял как возможность внести в жизнь нечто новое, выходящее за пределы церкви и заправок, – и желательно связанное с морем. Он с детства ездил верхом, стрелял и рыбачил, а также плавал и ходил под парусом, и я тоже такая выросла.

Папочка любил воду больше, чем сушу, и ужасно гордился Галвестоном – городом, который стал считать родным. Для папочки гордость есть способ освобождения: она никогда не была личной, а всегда только общественной. Он гордился Галвестоном больше, чем мной, – а это о чем-то говорит.