Четырнадцать дней

Парди ответила ему своей загадочной улыбкой и уселась на пустой стул на краю круга. Мы все придвинулись поближе, чтобы лучше ее слышать. В прошлый раз она поведала совершенно невообразимые вещи – трудно было себе представить, чего ожидать теперь.

* * *

– Итак, на чем я остановилась? Я рассказала про папочку и его дела с Лафайеттом в тот год, когда мне исполнилось пятнадцать. В качестве подарка на день рождения я получила от папочки не только историю, но и золотую цепочку с амулетом в виде луны. А еще он купил для меня подписку на «Пари-матч» (что-то вроде французского журнала сплетен с картинками) в уверенности, будто так я скорее хоть немного выучу французский, но потом ему пришла в голову идея получше и он нанял старую гаитянку – она приходила готовить и убирать. По мнению папочки, мне следовало знать французский на тот случай, если мы когда-нибудь уедем из страны.

Чем дальше, тем отчетливее я понимала, откуда ноги растут у его безумного плана, включавшего изучение французского: я постепенно взрослела и папочка не хотел меня пристрелить. Вот и намеревался переехать в какое-нибудь местечко с теплым климатом, где говорят по-французски, где живут в основном чернокожие и где полно симпатичных черных мужчин – хорошо образованных и вменяемых. Тогда я с легкостью найду себе черного мужа, и папочке не придется выбирать, кого убить первым: меня или белого парня.

Я решила, что будет проще не связываться с белыми парнями.

В итоге я оказалась в Техасском университете в Остине, осенью 1977 года, и в конце концов влюбилась в белого парня. Однажды я призналась папочке. Он в ту же секунду полностью изменил свое мнение и сказал: «Я не могу не любить того, кого любишь ты».

Однако даром это не прошло: папочка потух. На его лицо вернулось то самое выражение, которое я видела в ночь, когда Нил Армстронг ступил на Луну, – и теперь оставалось там почти всегда. Из-за чего сияние моей первой любви тоже потускнело. Сыграло роль еще и то, что парень оказался инфантилом – из тех, кто не позволяет своей девушке выступать в музыкальной группе в барах. Вообще-то, именно в этом вопросе мой парень проявил полное единодушие с папочкой, прежде чем я с ним рассталась. После чего продолжала выступать в барах.

Он был не последним моим белым парнем. В тот недолгий период, когда я весело проводила время в отеле «Дрискилл», меня окружали белые мальчики определенного типа и их музыка. Я встречалась с будущими врачами, пока их мамочки не посчитали странным, что мой папочка зарабатывает деньги на соусе для барбекю, еще более странным – наличие у меня сводных братьев в Хьюстоне, а самым странным – полное отсутствие матери, что в их понимании означало отсутствие матери со связями, которая вхожа в определенный круг и является уважаемой чернокожей женщиной, ведущей роскошный образ жизни. Те мальчики хотели, чтобы я стыдилась своего умения играть на гитаре, ездить верхом, плавать на лодке и прочих чисто черных обычаев Галвестона. Только через мой труп!

Я шла по стопам Ти-Боуна и гордилась этим. И возможно, по-своему – по стопам Джека Джонсона. Тогда в Остине мы слушали Джерри Джеффа Уокера и Таунс Ван Зандта. А еще Гая Кларка и Стива Эрла, Роберта Эрла Кина и Лайла Ловетта, Родни Кроуэлла и Ларри Уиллоуби. И мы слушали группу «Анкл Уолтс бэнд». Все они были в моем плейлисте, плюс Чарли Прайд, Рэй Чарльз, Лил Хардин и Биг Мама Торнтон, а также мой изначальный любимец Ти-Боун Уокер и блестящий новый музыкант Ти-Боун Бёрнетт. Кроме того, я слушала саму себя. Я знала, что миру нужна музыка такой чернокожей девчонки, ковбойки-пиратки, и собиралась эту музыку писать.

Однажды в Остине, во время моего третьего или четвертого в жизни выступления, я играла в довольно большом клубе, и пришли всего три человека. Среди них оказался Джерико – долговязый, с такими острыми скулами, что женщины не хотели с ним целоваться, опасаясь порезаться. На его животе мускулы выделялись столь же отчетливо, как и татуировки на бледной коже рук. Он гордился унаследованными от мамы глазами – не их голубо-серо-зеленым сиянием, а способностью отличать верное от неверного. Болтали, будто он наркоман, но кокаин лишь давал ему силы на выпивку, а алкоголем он наливался только ради того, чтобы писать всю ночь напролет. Он был без ума от бренди и виски. Жить без них не мог. К тридцати семи годам он уже написал свои лучшие произведения. Семь альбомов и многие сотни, тысячи выступлений в клубах по всему миру, на круизных кораблях, на радиостанциях, в магазинах грампластинок, а еще он пел для меня рано утром на кухне. Слова лились из него потоком, прямо как из папочки, и выплескивались на меня.