Четырнадцать дней

Он решил прекратить сочинять и исполнять песни, а вместо того надумал писать романы, чтобы у него появились новые поклонники, которые полюбят нас обоих. Он улетел в Нью-Йорк без меня и снял неприметную квартирку под псевдонимом. Перестал выступать на стадионах и в больших клубах, играл исключительно в местечках вроде «Боттом лайн», «Селлар дор» и «Бёрчмер» – и только когда я тоже там играла.

Альбом «Мама Дикси» принес мне некоторую известность, но Джерико заверил меня, что это непонятый шедевр, и переставил все свои «Грэмми» на мою сторону книжных полок.

Потом он совсем перестал выступать, и, представляете, мы превратились в бывших артистов-тусовщиков. До переезда в Нью-Йорк Джерико знал только кантри, блюграсс и немного джаз. А здесь мы начали есть копченого лосося из ресторана «Расс-энд-дотерс», слушать панк, джаз и глэм-рок.

Мы тусовались в «Клаб 57», «Си-би-джи-би» и «Биттер энде», в «Гердес фолк сити» и в «Боттом лайн». Нас охотно приглашали во внутренний круг. Джерико зарабатывал на продаже пластинок, а я – на маринадах, и если в ВИП-залах они считали его музыку хреновой, то я, с их точки зрения, делала довольно странные вещи, вызывающие интерес. Они ничего не знали про черных ковбоев и черных шлюх Запада, поэтому все наши рассказы воспринимались как откровение. А еще мы отлично смотрелись вместе, как скульптура, – Баския[71] нас так назвал. Когда мы с ним познакомились, он пришел в восторг от сочетания высокого и прямого с низким и опасно округлым; восхищался длиннющими руками Джерико, нежно утопающими в огромной массе моих кудряшек, и моими свободно свисающими сиськами. Баския предсказал, что нас с удовольствием примут где угодно и мы редко будем добираться до дома раньше рассвета. И оказался прав.

Мы ходили не в какой-то конкретный клуб, а бродили по всему Ист-Виллиджу, как когда-то я с папочкой бродила по Галвестону. Только в одно-единственное место мы не совались никогда – в Гарлем. Мы не хотели нарваться снова и получить теперь уже от чернокожих в Нью-Йорке то же самое, что получили от белых в Миссисипи.

Однажды я проснулась в полдень и обнаружила, что мое кольцо пропало. Я искала его до вечера, спрашивала про него у Джерико. А потом мне пришлось уйти на собеседование с гитаристами: я готовилась записать еще один студийный альбом. Вернувшись вечером домой, я увидела сидящего в кресле Джерико – мертвого. Как в той песне «Колыбельная виски». Он приложил бутылку к губам и выстрелил в себя. Очень любезно с его стороны не использовать мое оружие. Я быстро сообразила, что он заложил мое кольцо и купил пистолет. Джерико оставил записку. Его почерк был изящным до самого конца. В записке говорилось: «Я оформил квартиру на твое имя. Сказал, что у тебя кредитная история лучше. Дело не в этом. Я устал от мира и своих людей. Ты готова выйти в мир и найти своих людей. Это моя последняя воля и завещание. Я оставляю тебе гитару, в которой много песен, и ключ от комнаты, в которой много историй».

Джерико не знал, что у нас будет дочка. Я назвала ее Парднер. Я отдала ей гитару на ее десятый день рождения, а ключ от квартиры – на двадцать пятый. Джерико во многом ошибся. Однако в гитаре действительно были песни, а в комнате – книги. Тут он оказался прав.

Парди помолчала.

* * *

– Вот такая у меня история любви, ненависти и всего, что между. – Она повернулась к Вурли. – Ну как, хватило вам музыки?

– О да!

– Что касается любовных историй, у этой тоже не слишком-то счастливый конец, – заметил Евровидение.

– Вполне счастливый, – возразила Парди. – Вполне счастливый лучше, чем ничего. В любом случае я родила прекрасную дочь.

День девятый

8 апреля 2020 года

Я рано разделалась со своими обязанностями: здание становилось все более запущенным, и, похоже, никто не замечал и не ценил моих усилий по содержанию коридоров в чистоте. Я провела еще час, сортируя содержимое шкафчика со спиртным. Прежний управдом собрал потрясающую коллекцию ликеров, аперитивов, дижестивов и биттеров в странных бутылках разнообразной формы. Я уже использовала много знакомых брендов, поэтому из любопытства принялась пробовать незнакомые. Некоторые оказались ужасно противными, горькими травяными настойками – возможно, сделанными монахами в отдаленных монастырях. В конце концов я налила в термос смесь имбирного пива с ликером под названием «Мольорт». От его отвратительного вкуса в голове прояснивалось не хуже, чем от лечения электрошоком.

Добравшись до крыши, я уже не чувствовала боли. Я опоздала и пропустила приветственные семичасовые крики. Я метнулась к своей кушетке и, как можно незаметнее, устроилась на ней, включив телефон. Евровидение, как обычно, открыл вечер, театрально сжимая и разжимая руки, оглядывая собравшихся с преувеличенной жизнерадостностью и настоятельно убеждая жильцов рассказать историю.