Что может быть лучше плохой погоды. Тайфуны с ласковыми именами

«Холодно? – мысленно переспрашиваю я, прикрывая дверь. – Потрогай мой лоб, тогда узнаешь, холодно или жарко». У меня жар не столько от выпитого мартини,

сколько от всех этих нерешенных вопросов, которые играют в чехарду у меня в голове, образуя там хаотические нагромождения.

Райман, по всей очевидности, доверяет мне. Полагалось бы радоваться: меня включают в систему. А что получается на деле? В системе мне отводится роль шестеренки, которая ничего не должна знать, кроме двух соседних шестеренок; с одной стороны, конопатый, с другой – местный предатель, с кем мне придется иметь дело единственный раз. Пять тысяч за удар. Но каждый удар и даже все шесть, взятые вместе, не принесут больше того, что мне уже известно.

Метод работы – по крайней мере с внештатными сотрудниками – уже ясен: по одной поездке в каждую социалистическую страну, после чего ты выходишь из игры или навсегда, или на долгие годы, как случилось с Моранди. При таком положении вещей риск для внештатников действительно невелик, что же касается штатных, то они и вовсе ничем не рискуют. Правда, из этих штатных мне знаком только один, и у меня нет никаких шансов расширить круг подобных знакомств.

Я смотрю – в который уже раз в течение года! – на фасад «Зодиака», смутно вырисовывающийся в вечернем сумраке, там, между крышами домов. Все этажи трех прижавшихся друг к другу зданий не представляют никакого интереса: внизу – канцелярия с окошками для посетителей, повыше – службы отдельных департаментов, еще выше – руководители отделов, среди них шеф «Хроноса».

А вот четвертый этаж углового здания с единственной комнатой над кабинетом Эванса заслуживает самого пристального внимания. Он едва виднеется в сумраке, тот четвертый этаж с двумя наглухо закрытыми окнами, однако я его вижу достаточно хорошо, или мне только кажется, что я его вижу, поскольку мне уже осточертело на него глядеть. И, как это не раз бывает, у меня в голове начинают копошиться всякие шальные идеи, войти в кабинет, швырнуть в лицо Эванса что-нибудь усыпляющее и взобраться по лестнице наверх. Глупость. Чистейшая глупость. Либо карабкаться с крыши на крышу, пока не доберусь до углового здания. Крыши крутые, но разве это крутизна для альпиниста? Глупость? Чистейшая глупость.

При помощи веревки с крючком можно забраться на крышу четвертого этажа. Там есть слуховое оконце, правда заколоченное. Но его можно и открыть. А потом? Потом залезть на чердак. Есть чердак, должен быть и лаз. Если его нет, можно проделать. Таким образом, я добираюсь до комнаты. И до сейфа. На этом, ясное дело, все кончается.

Несусветная чушь.

– Пожалуй, мы можем идти, – оповещает Эдит, выглядывая из-за двери. – Конечно, если ты проветрился.

– Мне показалось, что я проветрился, но теперь, когда я вижу тебя, у меня снова голова идет кругом.

– Ты просто глупеешь от пьянства, – сухо замечает она. – А воображаешь, будто становишься ужасно остроумным.

– От пьянства и от любви, – поправляю я ее. – У тебя такой вызывающий вид в этом платье, что человеку трудно удержаться от искушения потрогать тебя.

Эдит и в самом деле очень хороша в нарядном, хотя и без особых претензий, платье приглушенно-розового цвета из брюссельских кружев. Еще одно немаловажное достоинство этой женщины: чувство меры. К сожалению, это платье слишком заужено в талии и, на мой взгляд, слишком подчеркивает ее прелести.

Не обращая внимания на мою болтовню, Эдит надевает плащ, берет неизбежный в условиях этого города зонт, и мы отправляемся к Питеру Гроту.

Мой приятель Питер Грот – художник и по чистой случайности живет на этой же набережной, где находится

«Зодиак». Свое ателье он устроил в мансарде углового здания, в нижнем этаже которого располагается наше любимое кафе. Поэтому, когда я в мыслях принимаюсь грабить тайный архив «Зодиака», я всякий раз начинаю с того, что наношу моему другу удар в зубы, ошеломляю его, затем с помощью какой-нибудь стремянки забираюсь на крышу и отправляюсь в рискованное путешествие.

Правда, у этого Питера такая хилая фигура, что если дать ему разок по зубам, то после этого он едва ли станет на ноги, чтобы продолжить свой жизненный путь. Хилый и худой, как вешалка, он обретает некоторую устойчивость вопреки всем законам природы только в том случае, когда пропустить в свою утробу изрядное количество спиртного.

После этого его расслабленные конечности обретают жесткость, позвоночный столб деревенеет, как бы превращается в собственно столб, слова звучат воинственно, хотя и несколько неясно, как будто доносятся из морских глубин.