Даниэль Деронда

Перо и бумага мгновенно появились на столе.

– Дождись письма, – произнес Грандкорт, что-то быстро написал и, сложив листок, оттолкнул от себя. – Пусть Хатчинс немедленно отвезет, – распорядился он.

Как и предполагал Лаш, письмо было адресовано в Оффендин, мисс Харлет. Едва раздражение немного улеглось, он обрадовался, что громкой ссоры не случилось. Однако не оставалось сомнений, что этот выпад не пройдет для него даром: так или иначе, а платить за дерзость придется. Ясно было и то, что его слова только укрепили намерения Грандкорта. Но что из этого выйдет, Лаш мог только гадать.

Глава VIII

Однажды утром мистер Гаскойн явился в Оффендин с хорошей, по его мнению, новостью: миссис Момперт назначила Гвендолин встречу на следующей неделе, во вторник, в Вончестере. Он ни словом не обмолвился о том, что случайно услышал о возвращении мистера Грандкорта в Диплоу; он не больше племянницы знал о поездке поклонника в Лебронн и чувствовал, что в эту горькую минуту упоминать об упущенных блестящих возможностях было бы жестоко. В глубине души Гаскойн осуждал Гвендолин за каприз, хотя и признавал, что Грандкорт вел себя весьма странно – внезапно сбежал в самый ответственный момент, когда ухаживания приближались к торжественной развязке. Здравый смысл подсказывал пастору, что теперь его долг перед племянницей заключался в убедительном наставлении примириться с судьбой, поскольку изменений к лучшему ничто не предвещало.

– Новый опыт покажется тебе интересным, дорогая. Не сомневаюсь, что, претерпев посланные свыше испытания, ты станешь еще более достойной восхищения.

– Не могу делать вид, что будущее меня радует, – ответила Гвендолин, впервые проявив раздражение в разговоре с дядей. – Но я в полной мере сознаю, что должна его принять. – Говоря это, она не забыла, как недавно дядя также увещевал ее решиться на совершенно другой шаг.

– Благоразумие научит тебя держаться должным образом, – продолжил мистер Гаскойн еще более возвышенным тоном. – Уверен, что миссис Момперт составит о тебе благоприятное впечатление. Ты сразу поймешь, как вести себя с дамой, обладающей превосходством во всех отношениях. Испытания настигли тебя в ранней молодости, и потому тебе будет легче их переносить, легче с ними смириться.

Именно этого Гвендолин никак не могла сделать, и, как только дядя ушел, горькие слезы медленно потекли по ее щекам. Сидя в одиночестве, она дала волю чувствам. Сердце отказывалось верить, что испытания легче пережить в молодости. Когда же ждать счастья, если не в лучшие годы? Мечты о безоблачном счастье исчезли, однако разочарование в жизни, в самой себе, в собственном превосходстве лишь обострило чувство безысходности. Она переживала первый кризис страстного юношеского бунта против ощущения, не точно названного болью, а скорее являющегося отсутствием радости. Наученные опытом жизни, мы воспринимаем нелепыми эти сетования на тоску, на мучительную попытку понять, почему страдаю именно я, а не кто-то другой. И все же каждого из нас собственная жгучая боль в свое время повергала в гневное изумление. Разве важно, что похожие неприятности настигали и других девушек? Всю свою жизнь Гвендолин училась понимать только то, что происходило с ней. Важным было только то, что чувствовала она. Представьте, что какое-нибудь высшее существо, привыкшее верить в свое божественное величие, вдруг лишилось не только всякого поклонения, но и способности восстановить свой авторитет. Нечто подобное настигло и бедное избалованное дитя с прелестными губами, чудесными глазами и великолепной фигурой, которые больше не таили очарования.

Гвендолин долго сидела, погруженная в грустные мысли, но наконец встала и принялась бесцельно ходить по гостиной, не замечая струящихся по щекам слез. «С раннего детства я чувствовала, что мама несчастна, и вот теперь должна признать, что буду еще несчастнее».

Перед мысленным взором предстала грустная картина: она увидела себя поблекшей старой девой, а матушку – совсем старой и седой, грустно повторяющей: «Бедная Гвен тоже увяла и стала печальной». Здесь Гвендолин впервые разрыдалась, но не от гнева, а от жалости к самой себе.

В эту минуту в гостиную вошла миссис Дэвилоу, и Гвендолин торопливо прижала к глазам платок. Мать обняла ее, а Гвендолин, не в силах совладать с собой, прижалась щекой к ее щеке и снова зарыдала.

Впрочем, Гвендолин всегда считала слезы недостойной слабостью, которой следовало по возможности избегать, а потому спустя мгновение глубоко вздохнула и взглянула на бледную дрожащую матушку.

– Ничего особенного, мама, – заговорила она, думая, что та встревожилась из-за ее состояния. – Уже все прошло.

Тут Гвендолин заметила в руке матери письмо и с горечью спросила:

– Что это? Опять дурные вести?

– Не знаю, как ты воспримешь, – ответила миссис Дэвилоу, не торопясь отдавать письмо. – Ты ни за что не догадаешься, откуда оно пришло.

– Только не проси ничего отгадывать, – нетерпеливо возразила Гвендолин.

– Адресовано тебе, дорогая.

Гвендолин едва заметно вскинула голову.