Даниэль Деронда

– Нет. Я хочу вам кое-что сказать и не могу оставаться тут долго, – торопливо проговорила Гвендолин, облокотившись на спинку кресла, которое он только что отодвинул. – Должна признаться: я действительно испытываю раскаяние за нанесенные другим обиды. Именно это я имела в виду, говоря, что поступила значительно хуже, чем если бы снова начала играть в рулетку. Изменить уже ничего невозможно. Я наказана, но не в силах исправить обстоятельства. Вы сказали, что можно многое сделать. Прошу, повторите. Что бы вы сделали? Что бы вы чувствовали на моем месте?

Торопливая речь, отсутствие обычной манерности, как будто Гвендолин заботилась только о том, чтобы как можно быстрее получить спасительный ответ, делали ее мольбу невыразимо трогательной.

– Я чувствовал бы то же самое, что чувствуете вы: глубокую печаль, – ответил Деронда.

– Но что бы вы попытались предпринять? – с поспешной настойчивостью уточнила Гвендолин.

– Я устроил бы свою жизнь так, чтобы по возможности загладить вину и не совершить новых ошибок, – ответил Деронда.

– Но я не могу, не могу! – страстным громким шепотом возразила Гвендолин. – Я обездолила других, воспользовалась их потерей. Я старалась этого добиться, старалась. И должна идти по тому же пути. Я ничего не могу изменить.

Деронда не мог дать немедленный ответ. Слова Гвендолин подтвердили его предположения, и драма со всеми ее участниками развернулась перед Дерондой в живых образах. Он долго боролся между состраданием к Гвендолин и сочувствием к тем, кого она обездолила. Облегчить ее боль он не мог, и все же сердце переполняла жалость.

– Самое горькое – это тянуть бремя собственных дурных поступков, – наконец ответил он. – Но что, если смириться так же, как люди мирятся с увечьем или неизлечимой болезнью? Постараться воспользоваться неисправимым злом для торжества добра? Того, кто совершил неисправимые ошибки, совесть способна поднять на высший уровень. Существует немало тому примеров. Понимание, что мы испортили одну жизнь, может заставить нас спасти других от той же участи.

– Но вы никому не причинили зла и не испортили ни одной жизни, – торопливо возразила Гвендолин. – Напротив: другие поступали дурно по отношению к вам.

Деронда слегка покраснел, но немедленно ответил:

– Полагаю, что, глубоко страдая за себя, мы способны сочувствовать тем, кто пережил столь же тяжкие муки. Разве вы этого не понимаете?

– Думаю, что понимаю… теперь. Но вы были правы: я эгоистична. Я никогда не думала о чувствах других, исключая маму. Я не люблю людей. Что же с этим делать? – произнесла Гвендолин горячо. – Я должна с утра до вечера заниматься обычными для всех делами. Я предвижу все, что произойдет, и это невыносимо. А мир кажется отчаянно запутанным. – Она взмахнула рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Вы говорите, что я невежественна. Но какой смысл стараться узнать больше, если жизнь большего не заслуживает?

– Тогда жизнь в ваших глазах получит бо́льшую цену, – пояснил Деронда строгим тоном, в котором видел лучшее средство для собственной защиты. – Настоящее знание принесет интерес к миру, выходящий за рамки личных желаний. Проклятие вашей жизни – простите, многих жизней – заключается в том, что все ваши чувства и мысли сосредоточены на узком круге личных интересов. Существует ли хотя бы одно умственное занятие, которое вызывало бы у вас страстный восторг?

Ожидая ответа, Деронда сделал паузу, однако Гвендолин молчала, словно пораженная электрическим разрядом, и он продолжил более настойчиво:

– То, что вы сказали о музыке, служит для меня маленьким примером. Вы не хотите ею заниматься ради собственного удовольствия. Разве земля или небо способны сохранить духовное богатство музыки для душ, доведенных до нищеты бездействием? Каждое новое явление мы клеймим своим безжизненным, бесчувственным отношением. Единственное убежище от бед – высшая духовная жизнь, способная пробудить тягу к чему-то большему, чем наши аппетиты и суетные желания. Избранные способны обрести веру по врожденному влечению сердца. Однако для нас, вынужденных борьбой развивать собственную мудрость, высшая жизнь достигается только путем знаний.

Тон негодующего увещевания, как это часто случается, исходил не из сурового отношения к собеседнице, а скорее из привычки внутреннего спора с самим собой, однако действовал на Гвендолин благотворнее любого утешения. Ничто не имеет такого растлевающего влияния на человека, как жалобы на судьбу.

– Я попробую. Подумаю, – пролепетала потрясенная Гвендолин. – Вы считаете, что привязанность – лучшее из всех возможных чувств, а рядом со мной нет близких людей. Если бы могла, я бы взяла к себе маму, но это невозможно. За короткое время жизнь моя резко переменилась. Теперь я мечтаю о том, чего раньше не любила, и, кажется, едва ли не с нежностью думаю о старых вещах. – Губы ее задрожали.