Даниэль Деронда

Некоторые внимательные наблюдатели, возможно, до сих пор помнили его истощенную фигуру, стоящую перед какой-нибудь картиной, и темные, глубоко посаженные глаза. Обычно он носил суконную, отороченную черным мехом шапку, которую ни один художник не попросил бы снять. Наблюдатели смотрели на Мордекая как на странного вида еврея, возможно, зарабатывающего на картинах. Сам же он, глядя по сторонам, отлично осознавал, какое впечатление производит. Горький жизненный опыт доказал ему, что к идеям человека в рубище относятся с недоверием, – конечно, если эти идеи не принадлежат Петру Пустыннику[55]

, созывающему толпу колокольным набатом. Однако Мордекай был слишком умен и великодушен, чтобы объяснять собственное духовное одиночество исключительно предрассудками других; он понимал, что некоторые его недостатки также способствовали духовному изгнанию. Именно поэтому воображение создало другого человека, более достойного, полного жизни, который, согласно каббалистическому учению, призван был усовершенствовать человечество и вместить все самое ценное из того, чем обладал Мордекай. Мысли сердца (это древнее выражение лучше всего отражает правду) казались Мордекаю слишком тесно переплетенными с жизнью, чтобы могли исчезнуть бесследно, не имея дальнейшей судьбы. Чем красивее, сильнее, убедительнее становился воображаемый образ ученика и последователя, тем больше он любил своего неизвестного преемника.

Сознание Мордекая до такой степени погрузилось в образы, что этот идеальный молодой человек уже представлялся ему приближающимся издалека на фоне золотого неба. Мордекай очень любил лондонские пейзажи и, когда позволяли силы и время, часами простаивал на каком-нибудь мосту, особенно в часы рассвета или заката. Даже когда Мордекай сидел над часовым механизмом, и из своего окна смотрел на черные крыши и грязные потрескавшиеся двери соседних домов, мысленно переносился в какое-нибудь место, откуда открывался обширный вид. Неудивительно, что воплощавшая страстные духовные устремления фигура восставала перед ним особенно живо. Человек подходил ближе, и становилось различимым его лицо, в котором воплотились молодость, красота, достоинство, еврейское происхождение, благородная торжественность – все то, что сохранилось в его воспоминаниях о лицах, встреченных среди евреев Голландии и Богемии. Воображаемый герой постепенно превратился в друга и собеседника, с ним он делился мыслями не только наяву, но и во сне, который можно справедливо описать словами: «Я сплю, но сердце мое бодрствует» – в те минуты, когда тривиальные события вчерашнего дня переплетаются с далеким будущим.

В последнее время, по мере того как яснее приближалась минута смерти, жажда в ком-то воплотить свою идеальную жизнь становилась все пламеннее. Колокол должен был вот-вот зазвонить, приговор – вот-вот исполниться. Спаситель, призванный избавить духовный труд Мордекая от забвения и предоставить ему подобающее место в наследии родного народа, был все ближе. Многие сочли бы подобные мысли нездоровым преувеличением собственной значимости, пусть даже эти идеи столь же важны, как открытия Колумба или Ньютона. Разве не более прилично сказать: «Если не я, то другой», – и скромно принизить значение своей жизни? Однако яркая личность стремится действовать, творить, а не просто смотреть по сторонам. Сильная любовь мечтает благословлять, а не наблюдать за благословением. Пока солнцу хватает тепла, чтобы наполнить энергией жизнь, найдутся люди, говорящие себе: «Я – господин этого мига и должен наполнить его своей душой», поэтому, не теряя уверенности в явлении идеального молодого человека, Мордекай время от времени предпринимал попытки, пусть и весьма скромные, передать окружающим часть своего духовного богатства.