Даниэль Деронда

Присмотревшись, он убедился, что чисто английская кровь (если пиявка или ланцет может представить ее образец) отнюдь не доминировала в собравшемся обществе. Оратор по фамилии Миллер был выдающимся букинистом. Его деды и бабки называли себя немцами, а более далекие предки упорно отрицали принадлежность к евреям. Шорник Бучан причислял себя к шотландцам. Часовщик Пэш являл характерный образ маленького, смуглого, живого еврея. Мастер оптических инструментов по фамилии Гидеон принадлежал к тем рыжеволосым крупным евреям, которых принимали за англичан с необычно сердечными манерами, а Круп – черноглазый сапожник – скорее всего был кельтом, хотя сам этого не признавал. И только трое из участников собрания везде сошли бы за англичан: инкрустатор Гудвин – хорошо сложенный человек с открытым лицом и приятным голосом, – румяный аптекарь Мэррэблс и Лайли – бледный писарь с гладко зачесанными на лоб волосами. Компания, несомненно, включала избранных представителей бедного люда, объединенных общим интересом, не слишком очевидным даже среди привилегированных классов. Эти люди, очевидно, ловили обрывки знания, так же как большинство из нас ловят удовольствия – стараясь как можно больше извлечь из редких возможностей.

Деронда заказал виски с водой и угостил всех сигарами. Что характерно, он постоянно носил портсигар в кармане, но никогда не открывал ради себя самого, поскольку не имел привычки курить, однако любил угощать других. Произведенное им благоприятное впечатление подтвердилось тем, что прерванный разговор тут же продолжился, словно не было посторонних.

– Сегодняшний вечер не является очередным в наших занятиях, – обращаясь к Деронде, пояснил Миллер, исполнявший, очевидно, роль председателя. – Поэтому не будем строго придерживаться какой-то одной темы. Сегодня наш друг Пэш заговорил о законе прогресса, и мы обратились к данным статистики. Затем Лайли, оспаривая мнение Пэша, заявил, что ничего поучительного из статистики мы не получим. Завязался спор о причинах общественных изменений, а когда появились вы, я говорил о силе идей, которые считаю главной причиной изменений.

– В этом я не согласен с тобой, Миллер, – возразил инкрустатор Гудвин, более заинтересованный в продолжении разговора, чем в ответе гостя. – Либо ты называешь идеями так много различных вещей, что я тебя не понимаю, либо говоришь о каком-то особом виде идей, и тогда твоя точка зрения кажется мне слишком узкой. Все действия, в которые люди вкладывают хотя бы немного ума, – это идеи: например, посев семян, производство каноэ или обжиг глины. Идеи, подобные этим, воплощаются в жизнь и развиваются вместе с ней, но они не могут существовать отдельно от материала, который их порождает. Свойство дерева и камня поддаваться обработке рождает идею ваяния. На мой взгляд, подобные идеи, соединяясь с другими элементами жизни, перенимают их силу. Чем слабее связь, тем меньше силы. А что касается причин общественных изменений, то я понимаю их так: идеи представляют собой подобие парламента, однако помимо него существует народ, и значительная часть народа порождает изменения, даже не зная, чем занимается парламент.

– Но если принять распространение идеи самым верным показателем силы, – возразил Пэш, – почему зачастую самые непрактичные, самые нелепые побеждают остальные и принимаются быстрее?

– Возможно, они действуют, изменяя направление ветра, – высказал свое мнение Мэррэблс. – Сейчас инструменты становятся такими сложными, что скоро люди смогут регистрировать распространение теории, наблюдая за изменениями в атмосфере и в наших нервах.

– Да, – с ехидной улыбкой подтвердил Пэш. – Вот, например, идея национальности: дикие ослы ее вдыхают и, подчиняясь стадному чувству, готовы за ней следовать.

– Вы не разделяете эту теорию? – спросил Деронда, ощутив пикантное несоответствие между сарказмом Пэша и его отчетливо выраженными чертами, прямо выдававшими еврейское происхождение.

– Скорее не разделяет сам дух, – заметил Мордекай, грустно взглянув на Пэша. – Если национальность – это не чувство, то какой силой она может обладать как идея?

– Допустим, ты прав, Мордекай, – добродушно согласился Пэш. – А поскольку чувство национальности умирает, я считаю идею всего лишь призраком, уже приближающимся, чтобы объявить о смерти.

– Чувство может казаться умирающим и все же возродиться к новой, полной сил жизни, – сказал Деронда. – Нации возрождались, и мы можем дожить до того времени, когда арабы восстановят свое могущество, вдохновленные новым рвением.

– Аминь, аминь, – вставил Мордекай, глядя на Деронду с восторгом (поза его стала более уверенной, а лицо просветлело).

– Возможно, это справедливо для отсталых народов, – не сдавался Пэш, – но у нас, в Европе, идея национальности обречена на вымирание. Против нее выступает сам прогресс.