Даниэль Деронда

Майра сказала, что этой ночью спала очень хорошо. Спустившись в гостиную в черном платье Мэб, с мокрыми после горячей ванны темными блестящими волосами, она выглядела так, словно долгие испытания остались в прошлом и жизнь снова повернулась светлой стороной. Мэб отнесла ей в спальню завтрак, а потом проводила в гостиную, по праву гордясь впечатлением, произведенным маленькими фетровыми туфельками, которые она купила с утра пораньше. Вся обувь в доме оказалась слишком большой для миниатюрных ножек Майры.

– О, посмотри, мамочка! – восторженно воскликнула Мэб, сжав ладони и склонившись к ногам Майры, когда та вошла в гостиную. – Посмотри на туфли, как чудесно они подошли! Это же настоящая принцесса Будур[28]: ее несут по земле легкие изящные ножки – произведение всемилостивого Создателя!

Майра по-детски посмотрела вниз, на туфли с блестящими пряжками, и улыбнулась миссис Мейрик, а та подумала: «Трудно представить, что это дитя способно таить дурной умысел, и все же мудрые люди посоветовали бы проявить осторожность». Она улыбнулась в ответ и проговорила:

– Боюсь, в последнее время этим ножкам пришлось слишком часто выдерживать непомерную нагрузку. Но сегодня девочка отдохнет и составит мне компанию.

– Конечно! И расскажет много интересного, чего я не услышу, – проворчала Мэб, чувствуя себя так, будто только что начала слушать новый увлекательный роман и вот теперь вынуждена пропустить несколько глав, потому что пришло время идти на урок.

К этому времени Кейт уже отправилась на реку делать наброски, а Эми вышла из дома по хозяйственным делам. Миссис Мейрик хотела остаться наедине с Майрой, чтобы услышать ее историю – несомненно, печальную, но оттого в еще большей мере нуждавшуюся в сочувствии.

Этим утром маленькая гостиная выглядела особенно уютной. Солнечные лучи освещали реку, а в открытое окно в комнату проникал теплый воздух. Гравюры на стенах выступали молчаливыми свидетелями: парящая в сопровождении сонма херувимов Пресвятая Дева; величественная Меланхолия с ее торжественной вселенной; пророки и сивиллы; школа в Афинах; Тайная Вечеря; мистические сцены, где давно минувшие века казались запечатленным мгновением; внушающие почтение портреты кисти Гольбейна и Рембрандта; муза трагедии; дети прошлого века в играх и мечтах; великие итальянские поэты. Пережившая свою долю испытаний и сумевшая сохранить жизнерадостное выражение лица опрятная хозяйка сидела на их фоне, подбирая цветные нитки для вышивания. Хафиз мурлыкал на подоконнике, часы на камине мерно, неспешно тикали, а время от времени доносившийся с улицы стук колес лишь углублял царившее в доме спокойствие. Миссис Мейрик решила, что это спокойствие расположит гостью к разговору, и боялась разрушить атмосферу безмятежности своими расспросами. Майра сидела напротив в своей обычной позе – со сложенными на коленях руками – и сначала она медленно осматривала комнату, но вот наконец ее спокойный почтительный взгляд остановился на хозяйке и девушка тихо заговорила:

– Лучше всего я помню мамино лицо, хотя меня забрали в семь лет, а сейчас мне девятнадцать.

– Понимаю, – ответила миссис Мейрик. – Некоторые ранние впечатления оказываются очень сильными.

– О да, это самое раннее. Думаю, жизнь моя началась тогда, когда я проснулась, открыла глаза и навсегда полюбила мамино лицо. Оно было так близко, руки ее обнимали меня, и она пела. Особенно часто один гимн, а потом научила и меня. Мама всегда пела только иудейские гимны, а так как значения слов я не понимала, они казались полными нашей любви и счастья. Даже сейчас иногда я вижу во сне, как тянусь к маминому лицу и она целует мою ладошку. А иногда я вдруг начинаю дрожать от страха, потому что представляю, будто бы мы обе умерли, но потом просыпаюсь и некоторое время не могу прийти в себя. Но если бы я увидела маму, то сразу бы ее узнала.

– За двенадцать лет она могла измениться, – мягко заметила миссис Мейрик. – Посмотри на мои седые волосы: десять лет назад они были ярко-каштановыми. Дни, месяцы и годы оставляют глубокие следы на наших лицах и особенно в сердцах.

– Ах, я знаю, что мамино сердце отяжелело от тоски по мне. Но чувствую, как она обрадуется, если мы снова встретимся. Тогда я смогу показать, как ее люблю, и успокоить после долгих лет печали! Если бы это произошло, я бы забыла обо всем плохом и радовалась, что смогла выдержать лишения. Я жила в отчаянии. Мир казался злобным и порочным. Не хватало сил выносить косые взгляды и грубые слова. Казалось, что мама умерла и смерть – единственный путь к ней. Но в самый последний миг, когда я стояла у реки, мечтая, чтобы ее воды сомкнулись надо мной, и думала, что смерть – лучшее воплощение милосердия, добро пришло ко мне, и я поверила в жизнь. Странно, но я начала надеяться, что и мама тоже жива. А сейчас, когда я беседую с вами этим чудесным утром, покой и надежда наполняют душу. Мне ничего не нужно; я готова ждать, потому что надеюсь и верю. О, я так вам благодарна! Вы не подумали обо мне плохо, не стали меня презирать.