Делай то, за чем пришел

Ш-ш-ш! — шипел воздухом шланг в руках Панкратова, выдувая стружку из только что просверленных отверстий.

Р-р-р-р! — ревела дрель в руках у Андрюхи.

Пашка, дубася кувалдой по искривившейся стойке электрического шкафчика и выпрямляя ее, думал: «Эх, раздавить бы сейчас полбанки да завалиться бы спать! Измотался!.. Но да и получу за этот месяц сотни две с половиной наверняка. Да еще премия... если успеем. Оно, конечно, и тяжело, но, с другой стороны, выгодно. Так-то черта с два лишнее заплатят, а вот когда припрет, когда план горит, тут уж раскошеливайся, брат бухгалтер! Загибаться задаром — ищите дураков! Самое главное — две с половиной. На меньшее не согласен... Сходить выпить хоть газировки, что ли… В горле да и в брюхе пересохло. Жарища, как в пекле!..»

А Сеню-школьника, бывшего круглого троечника, так и подмывало захныкать, завыть от слабости: «Распроклятый завод! Распроклятая машина! Все кишки вымотала... Ноги, руки отваливаются. Духота. Спину щиплет от пота — противно. Мокрый, как мышь…»

Шура Панкратов лежал на спине под машиной и затягивал шпильки. Затянул одну шпильку — девять копеек, еще одну — еще девять. Рука на весу уставала и то и дело сама опускалась, падала на грязные торцы. Тогда Панкратов лежал с закрытыми глазами и вспоминал «вольную жизнь»…

Каждую зиму, он «перекантовывался» на каком-нибудь заводе, а по весне брал расчет и уходил на север с геологами или нанимался с бригадой «вольных людей» строить в колхозах скотные дворы. Так чего же он нынче ждет? Все экспедиции давно ушли в тайгу, утащились в низовья баржи-лесовозы, а он задерживается, задерживается...

Это все она, эта рыжая стерва со своими гладкими коленками!.. Все смешалось, все планы и мысли... Не хочет она, ничего не хочет от него...

А тут еще этот фраер студент. Надо оставить ему память, надо оставить... Чтоб помнил Шуру Панкратова, долго помнил.

И мастеру надо оставить память…

«Все они здесь думают, что я сволочь, я знаю, вижу. Чужой я им. Везде чужой… Вот взять бы да и подохнуть здесь, под машиной… Как шпилька, так девять копеек — ха! Что бы сделать?.. Что бы такое выкинуть?..»

И злые слезы покатились по задубелым щекам Шуры Панкратова.

Наташа, повязав марлей лицо до самых глаз, поливала из пульверизатора краску стального цвета на бока формовочной машины. Их всех вчера бросили в покрасочное на подмогу: табельщиц, контролеров, учетчиц, курьеров и секретарш… И вот вторые сутки почти непрерывно шипит в руках пульверизатор, ядовитый запах ацетона ест глаза, им пропиталось все: забрызганная краской одежда, руки, волосы. А главное — раскалывается голова… Правильно сказал Андрей — никакого героизма в этом штурме нет, одно головотяпство… «Надо бы сходить к ним на участок... Отмою руки, причешусь и сбегаю — что ж, что заляпанная?.. Все равно ему нравлюсь… Нравлюсь!.. Господи, не болела бы голова…

Мастер думал о плане, о том, что сегодня, кровь из носу, а машину надо закончить. Завтра уже первое, надо выдать машину сегодня. Если запустим сегодня, проведем хотя бы предварительное, без приемной комиссии испытание — значит, будет считаться: успели. Значит, кроме всего прочего, еще и премия. А если премиальные принесу домой, то жена успокоится: любит она премиальные, любит… А вообще-то семейная жизнь не удалась — это теперь яснее ясного...

Багратион, ведя потрескивающий электрод вдоль планки и приваривая ее к площадке виадука красным остывающим швом, чувствовал, как ноют, мозжат кости искалеченной ноги. Иногда боль становится настолько сильной, что хоть кричи... И тогда невольно, в который уже раз, вспоминается та первая, жгучая боль… Это был бой за горный перевал... Перебегая от камня к камню, от скалы к скале, они стреляли друг в друга: Багратион и стрелок дивизии «Эдельвейс». Они охотились друг за другом, укрываясь за выступами скал и за камнями. Каждый зорко ждал оплошности другого. Короткими очередями они пригибали друг друга к земле, бросали на острые камни; пули с визгом вспарывали воздух, чиркали о гранит и улетали в ущелье, чтобы обессилеть и упасть на дальних склонах.

И вот когда Багратион перебегал от одного укрытия к другому, в незащищенную его спину ударил второй автоматчик, скрытно обошедший увлеченного боем русского солдата. И он всадил в сержанта Свиридова целую очередь и переломал ему все, что только можно переломать…

Лечили долго, оперировали, резали, вытаскивали из тела позеленевшие пули… И нога, если ее не натруждать, ничего, жить можно. А вот как натрудишь…

«Но опять же без работы — какая жизнь? И зачем она мне тогда, жизнь?.. Без бригады, без цеха, без таких вот авралов? Аврал — он тот же бой. Тут все кипит, тут чувствуешь, что живешь, что нужен… Ведь машина-то наша как хлеб нужна. Формовщики, поди, ждут ее не дождутся, им, может, потруднее, чем нам, для них она, матушка, спасение!»