«Подсчитать бы, которая это машина у меня. Может, уже тысячная?.. Вот бы собрать в кучу все, что я переворочал за целую жизнь… ого-го, получилась бы гора! В цех бы, поди-ка, не влезла!..» И чего только в голову не придет… «Собрать бы в кучу» — вот старый дурень!..
Как там дома? Как мои огольцы?.. Эх, поставить бы парней на ноги, успеть бы до того, как придет беззубая!.. Чтобы путевыми стали. Учились бы… вот как Андрюха наш, практикант. Работящий, однако, парняга. Хватка наша, рабочая…
А на дворе-то, гляди, опять ночь. Старуха опять заворчит — тебе всегда больше всех надо!.. Молчи, старая, молчи. Ничего ты в наших мужских делах не смыслишь! Не пью ведь я, не гуляю, не шатаюсь где попало. Работаю. Машину клепаю. В мыле вот весь. Рубаху хоть выжми…»
Усталость… Ей подвержено все, даже металл. Если стальную проволоку сгибать и разгибать в одном и том же месте, то сталь устанет, между ее кристаллическими решетками и атомами исчезнут силы сцепления, и наступит усталостное разрушение, проволока сломается.
Так вот, если напильник, например, или молоток, или сама машина, которую собирала бригада, могли бы думать, то, наверное, они бы думали так:
«Я драчевый напильник, я устал. Устал сдирать шкурку с железных штуковин, я горячий от трения, зубы мои притупились…
Я слесарный стальной молоток. Я устал колотиться лбом о железный затылок зубила, у меня болит от этого голова…
Я машина. Меня собирают. Я вся истерзана, изрезана пламенем сварки, иссверлена сверлами, стянута болтами и гайками. Мои механизмы пока еще мертвы, я как бы пока еще сплю. Мне еще многое нужно, чтобы я ожила, зашевелилась, задышала. Я только-только рождаюсь. Трудно рождаюсь. Я устала…»
Пригоняя крышку, Геннадий думал о том, что он очень устал, что шестые сутки толком не спит, так как ночами приходится пересчитывать задание по технологии. Иначе нельзя. Иначе «хвостов» не оберешься… И все из-за этой штурмовщины проклятущей! Вот ведь ему, Геннадию, и нравится здесь, нравится сборка машин, интересно. Но уж очень тяжело в конце месяца, вот как сейчас. Духотища, жарища, пот в глаза лезет, ноги стали как чужие. А ведь любая работа, будь она трижды интересной, если она изматывает, может осточертеть.
И еще Геннадий думал о Магде, о том, что рано или поздно, а придется задать себе вопрос: «Ну а дальше что? Захочет ли Магда приехать навсегда? И каково ей здесь будет: без родителей, без братьев и сестер, которых она любит?.. Не была ли наша дружба обречена с начала?..
Андрюха Скворцов затачивал на станочке сверло, прижимал головку сверла к звенящему наждачному кругу, сощурившись, глядел на огонь, бьющий из-под сверла, и думал о Багратионе, о Пашке, о Сене, о Геннадии. Он видел, как тяжело сварщику, как из последних силенок работает Сеня, как отяжелели веки у Геннадия. Он видел это, понимал их состояние и думал о том, что же он должен сделать для них в будущем, чтобы им не было так трудно.
Андрюха повертел в занемевших от напряжения, непослушных руках сверло, осмотрел его режущие кромки и остался доволен своей заточкой. Возвращался к своему рабочему месту, а вокруг стонало железо, визжало железо, стучало, грохотало железо, скрежетало, горело железо, гремело железо. Железо, железо, железо.
Когда время перевалило за полночь и когда всех сборщиков уже пошатывало от усталости, мастер велел очистить машину от хлама, прибрать участок.