Делай то, за чем пришел

Но тут же решил, что не стоит этого делать, что Михайло в своем самодовольстве все равно не поймет его, Чагина. И промолчал. А оттого, что промолчал, стало еще хуже. Потому что друг же Михайло, душа в душу еще с института...

«Яма, определенно яма, — думал Чагин, когда Михайло отошел к своему кульману, мурлыча «Половецкие пляски». — Давно не было этих ям...»

«Ямой» Чагин называл вот такое свое состояние, когда опостылеет все, когда наступает самоедство, когда опускаются руки и немил становится белый свет.

Так вот, давно уже не было подобного. Последний год прошел совсем хорошо и спокойно. Жена сообщила, что ждет ребеночка, и Чагин искренне обрадовался, стал думать: «А что. Не так уж это и мало в жизни — вырастить хорошего сына. Да и с работой... Ведь делаю же я что-то. Есть и похуже меня работнички».

«Ну а что ты, собственно, сделал путного? — спрашивал себя Чагин теперь. — Этот счетчик?»

Три месяца портил бумагу, чертил схему за схемой, придумывал, как максимально упростить счетчик ударов для формовочной машины. И вот подошел Колька Погорелов, ведущий, посмотрел, поскреб в затылке. «Слушай, — говорит, — а что, если мембрану поставить вместо цилиндра с поршнем, а?»

«Смотри-ка! — ехидно усмехнулся было Чагин. — Подошел, глянул и выдал решение. Какой талант, черт побери!»

Но ведь именно мембрана оказалась единственно правильным решением...

«Да и все, что я сделал за пять лет, — думает Чагин, заканчивая чинить карандаш, — не мое, а Колькой Погореловым подсказанное. А что и мое, то ни к черту негодное, топорная работа. Просидел пять лет, прополучал зарплату... А в институте мы, помнится, насмехались над Погореловым, говорили, что Погорелов не головой берет, а... другим местом. Но чем бы он ни брал, теперь он твой начальник, и толку-то в том, что ты считаешь себя более способным. Делай так, как он тебе скажет, ты всего лишь конструктор средней руки, серость... Но самое страшное в том, что у тебя и зависти-то нет. Была бы зависть, было бы задето самолюбие — возникло бы желание догнать, доказать. Честолюбие — отличная пружина... Но нет в тебе даже этой пружины...».

Чагин глянул на Михайла и, убедившись, что тот дремлет с умным видом за своим кульманом, достал из тумбочки газету. Вот что выбило его из колеи. Клара Смолина. Смолка... Он сразу же узнал ее на снимке, хотя она и изменилась здорово, хотя и фамилия у нее теперь другая....

Они сдружились в институте: Саша Чагин, Смолка и Михайло, сдружились потому, что было у них нечто общее... Будучи уже на третьем курсе, они поняли, что попали не в тот вуз, ошиблись. Смолка, например, пошла в машиностроительный по настоянию родителей, Чагин — по совету соседа-инженера; Михайлу, как он признался, вообще было безразлично куда, лишь бы вуз, лишь бы диплом.

... — Что касается доэвтектоидных сталей... то здесь перлит, а также и феррит, — доносилось издалека, с другого конца аудитории, где по кафедре расхаживал доцент Безбородов.

Сотни спин впереди гнулись к конспектам, а они трое сидели сзади, на «камчатке», и спорили о том, как называются ветры, дующие с моря на сушу: пассатами или муссонами. В подобных спорах всегда побеждала Смолка, переспорить ее было почти невозможно: чуть что, она пускала в ход свое главное оружие — эмоции.

Клара Смолина, а попросту Смолка, была одной из самых ярких девочек на факультете. Высокая, стройная, челка до бровей, глаза зеленые, большие, а нос с горбинкой. Такая крохотная горбиночка, что будто ее и нет совсем.

— Не умываешься, поди, как следует, — подтрунивал над Смолкой Михайло, имея в виду ее смуглоту.

— Да у меня мама, если хочешь знать, чистокровная цыганка! — заявляла на это Смолка и поводила остреньким плечом. — Погадать, красавчики? Всю правду скажу, не совру. Хоть на картах старинных, хоть на счетной машине. Скажу, что будет, что случится, чем сердце успокоится, чем все прикроется. Не возьму ни гроша: стипендию получаю, соколики алмазоглазые.

Чагину нравилась Смолка. Михайло же называл ее заполошною, подтрунивал над ней, задирал; взрывы Смолкиных эмоций не производили на него ни малейшего впечатления. «Ветер ты — не человек», — спокойно резюмировал он после того, как Смолка, жестикулируя, горячась, битый час доказывала, что в жизни нужно все изведать, все познать, все!

Михайло придерживался одного постоянного увлечения — музыки; Смолка же, а вслед за ней и Чагин, разрывались между различными кружками самодеятельности, поэтическими вечерами, конкурсами, диспутами и концертами. Застрельщиком была, конечно, Смолка. Раз увлеклась она драмой, то нельзя было и в себе не почувствовать тягу к театру; раз заинтересовалась настольным теннисом, то у обоих из карманов и сумок выскакивали веселые прыгучие шарики и цокали об пол, о стены, о столы... Заделались оба юнкорами, и в областной молодежной газете появилась заметка за подписью: «Смолина, Чагин». Была полоса кинолюбительства, полоса поэзии, и, наконец, оба заболели путешествиями. И надолго.