Делай то, за чем пришел

— Полегче! — перебил Михайло. — А зачем это «полегче»? Гляди-ка, гражданский подвиг совершаем! Во имя великой цели трудности переносим! Идиотизм... Нет дороги — не надо было лезть. Обождали бы. Так нет, напрямик давай... д-дура! Только б выбраться отсюда... и чтоб я хоть раз поддался на ее провокацию! Ша. Сыт по горло.

— Давай, старик. Нас ждут, — напомнил Чагин и ухватился за бревно.

Озадачил его Михайло. «В самом деле, — думал он, вытягивая застрявшие в снегу ноги, — зачем это самоистязание? Ради чего мучаемся, устаем, мерзнем?..»

В ту ночь Чагин должен был дежурить после Смолки, и легли они поэтому рядом: удобнее будить сменщика. Так близко с ней он еще не был ни разу. Чтобы общее тепло, чтобы плотно друг к другу, чтобы чувствовать всю ее, горячую... Попробуй усни! Поневоле начнешь воображать то да се, пятое-десятое...

Однако усталость брала свое, веки тяжелели; Чагин осторожно прикоснулся губами к Смолкиным волосам и уснул намертво.

Очнулся от холода с той стороны, где должна была быть Смолка. Ее не было. Пошарил фонарь, глянул на часы. Выходило, что дежурит Смолка уже часа три бессменно... В голове был туман не туман... так бывает, когда проснешься посреди ночи, да еще непонятное начинается... Подвесная печурка почему-то была совсем холодной, и он машинально стал разжигать ее, подкладывать чурочки, запасенные с вечера. А когда возле палатки послышался шорох лыж, громким шепотом спросил: что это она, Смолка, делает, ведь в палатке хоть волков морозь...

— А-а, проснулся! Вылазь-ка, посмотри.

Натянул ботинки, штормовку, шапку, вылез и... зажмурился. Опостылевшей мглы больше не было. Подморозило, выяснило, вызвездило. Шагах в ста от стоянки виднелся крутой склон, снежный покров там, казалось, был изодран выпирающими из земли скалами. А выше вообще были одни темные скалы, и снег прилепился между ними белыми заплатами. А над всем этим нагромождением камня и снега возвышался чистый белый зубец, неправдоподобно четкий на фоне черного неба. Так вот он какой, Поднебесный...

— Ну как? — спросила Смолка и повела вокруг себя рукой, будто это она, Смолка, так устроила, будто это ее владения: и лес, и горы, и спокойный искрящийся снег. И она их только что обежала, свои владения; от нее валил пар, ресницы, брови и волосы в инее.

Чагин потер кулаками заспанные глаза и пробормотал что-то насчет лесных фей...

— Ты зачем, ласковый, целовал мои волосы? — спросила Смолка, тотчас же принимая игру и приближая к нему свое лицо. — Думаешь, не знаю?.. Я все-о-о знаю, я ведь... причастна. — И она поводила у самого его лица растопыренной пятерней.

Нереальным каким-то все это казалось Чагину. Или спал он еще наполовину?..

— Встань на лыжи, душа моя, — продолжала дурачиться Смолка, — и ступай за мной. Да смотри в оба — такое бывает раз в жизни...

Чагин и вправду зачем-то прикрепил лыжи и пошел за ней.

Они углубились в лес, вышли на поляну, заскользили по ней. Их четкие тени опрокинуто шагали рядом, белый снег шуршал под черными лыжами, переливался холодными чистыми огоньками.

— А варежки ты забыл с собой взять, соколик? — спросила Смолка, заметив, что он дышит на руки. — Обморозишь пальцы, чем лекции будешь записывать?.. — Зашла спереди своими лыжами между его, Чагина, лыжами и расстегнула куртку. — Давай-ка их сюда... — взяла его руки и поместила у себя под мышками. Помолчала с минуту, а потом шепотом заговорила: — Слушай, Сань, что я тебе скажу... Я ведь нарочно сказала про заносы и про то, что по дороге не ездят. Там, на станции, помнишь? Он мне сказал, этот дежурный, будто бы за нами выслали трактор... Но я подумала — что по дороге! Скукота. Вот через горы бы — это да. И еще... понимаешь, Сань, мне очень хотелось проверить себя...

Стояли деревья, боясь шелохнуться и уронить с ветвей пушистый утепляющий снег, от деревьев на поляне лежали косые тени, впереди и слева в самую гущу звезд упиралась гора, а вокруг нещадно искрились снежинки. Теперь уж Чагин чувствовал себя окончательно сбитым с толку. Возмущение Смолкиным поступком перемешалось в нем с восторгом перед этим же ее поступком — это надо же, какая отчаюга! Кроме того, он отчетливо чувствовал своими отогревшимися руками упругую Смолкину грудь, и от этого у него кружилась голова.

— Ты такая... такая... — непослушными губами начал было он, глядя на нее во все глаза.

— Слушай, слушай, — не дала она ему договорить. — Пока вы все спали, я все ходила тут и думала, думала... и.. только ты не осуждай меня так вот сразу. — Торопливо, сбиваясь, будто кто-то мог помешать ей высказаться до конца, Смолка продолжала: — Понимаешь, я решила уйти из института. Насовсем. Навсегда. Осточертело. В печенках у меня эти автоматы-сопроматы!.. Давай уйдем вместе. Станем геологами. И тогда — жизнь! Чтобы трудно и интересно. И чтобы всегда вместе, ты и я. Ты ведь любишь меня, да? Любишь?

— Да...

— Эх, ты! — И она, прильнув, поцеловала его куда-то в правую бровь. И Чагин, к удивлению своему, не растерялся, обнял ее, прижал к себе и часто-часто стал целовать.

— Ну что ты, что ты, — горячо шептала Смолка, — увидят же...