Делай то, за чем пришел

Тогда-то и появились камешки... Тем летом Смолка гостила у тетки на Урале и, облазив окрестные горы, насобирала различных камешков. И вот теперь, разложив их на столе во время лекции, разглядывала, поглаживала, сортировала.

— Вот скажи, Михайло, что это по-твоему?

Тот с минуту размышляет, вертит в руках камень и делает солидное предположение:

— Вероятнее всего, это... асфальт.

— Сам ты асфальт! — сердилась Смолка. — Такой же серый. Это ильменит, усек? Иль-ме-нит. А это дымчатый кварц, посмотри на свет, посмотри!.. А вот черная слюда, Сань, гляди.

И обязательно тронет Чагина за руку или за плечо — такая привычка у нее была.

Игра камешками затягивалась... Видимо, на сей раз в Смолку вселилась особо сильная бацилла. Все жарче и жарче шептала Смолка, как это здорово — геологи, как необычно, интересно!..

Неспокойно становилось на «камчатке», неуютно: временами уже и Чагин чувствовал «озноб», и он стал запоем читать книги про изыскателей и геодезистов, и ему уже виделись горы, звериные тропы, бородатые волевые лица, рюкзаки, легкокрылые палатки, пенистые речные пороги...

— Вот это да! — подхватывала Смолка, когда Чагин рассказывал ей о прочитанном. — Скажи, Сань, что за люди! А между тем заканчивался первый семестр, и Михайло уже корпел над шпаргалками: была его очередь. Смолка же принесла новость — оказывается, старшекурсники готовят к каникулам агитпоход...

— Представляешь, Сань, они едут в горы! Высаживаются на станции и дальше — на лыжах. До поселка горняков. Через тайгу. Я уже в принципе договорилась, меня берут. Хочешь, и насчет вас с Михайлом поговорю?

В ответ Чагин только хмыкнул — какой, мол, разговор!..

Вдвоем они навалились на Михайла: это же агитпоход, Михайло! Значит, нужны музыкально одаренные лица, концерты же придется давать...

Так или иначе «камчатка» и на этот раз выдержала зачетно-экзаменационное цунами, не сгинула. И вот уже стучат, стучат колеса поезда, сплошь залепленного вихрящимся снегом...

Чагин помнит крошечную станцию в горах, в заснеженном распадке. Там они высадились довольно шумно и беспечно. Пока разбирали снаряжение, пока то да се, Смолка вызвалась разведать насчет дороги и насчет всего прочего. Подошла к бородачу дежурному в красной фуражке, покивала на его объяснения и вернулась к группе. Сказала, что дорога до поселка вообще-то есть, но заносы сделали ее непрохожей и непроезжей, да вдобавок по ней дальше на целую сотню километров.

— Как же это? — удивился было руководитель похода, студент-пятикурсник. — А продукты, товары всякие — по воздуху?

— Говорят тебе: не ездят! — вспылила Смолка. — А если боишься через горы, так и скажи: боюсь, мол, ребята, поджилки трясутся...

Поспорили немного и решили — идем напрямик! Оно действительно короче да и интереснее, чем по дороге. А ориентир прекрасный есть — самая высокая вершина хребта, по карте пик Поднебесный.

Взвалили тяжелые рюкзаки и двинулись цепочкой — двенадцать лыжников в брезентовых штормовках. Жители от мала до велика высыпали из домиков единственной улочки, покачивали головами, сочувственно поглядывали, а одна женщина сказала соседке испуганно и жалеючи: «Гляди, кума, и девки с ними...»

А вскоре группа забралась в такую глухомань, что и не верилось, что где-то есть большие города, асфальт, трамваи, теплые уютные квартиры. Вдобавок пошел снег и никак не унимался. Его мельтешенье скрыло ориентиры, сократило видимость шагов до двадцати вокруг. Все чаще стал начальник похода заглядывать в карту и бестолково хмыкать. «По всем расчетам, — говорит, — мы должны уже быть у Поднебесного...»

— По всем расчетам, — ворчал Михайло за спиной у Чагина. — Какие тут, к чертям, расчеты! Подохнем все — и только. От одного бурана можно психом стать...

Чагин, проламываясь через сугробы и оставляя идущему следом Михайлу глубокие, пропаханные лыжами борозды, неопределенно тянул: «Да-а...» Говорить и спорить не хотел — что от этого изменится?

На привале им с Михайлом пришлось таскать бревна для костра. Заваливаясь то вправо, то влево, барахтались в снегу, выволакивали себя и лесину, делали шаг-другой и вновь проваливались. Михайло молчал-молчал, пыхтел-пыхтел, и вдруг его прорвало.

— В гробу я видал такую романтику! — выкрикнул он визгливым от злости голосом. Уселся на бревно, сбил с себя снег и выругался.

— Что, сдал, старик? — сочувственно спросил Чагин.

Излив свое недовольство организацией похода, питанием, начальником и завхозом, Михайло обрушился на Смолку:

— И чего кривляется! Чего из кожи лезет вон! Показывает, что прекрасно себя чувствует, что от всего в восторге. «Смотрите, смотрите, какой кедр! Вот красавец!» «Соболь! Соболь! Эх, чудо!» И этот дурацкий смех: Ха-ха-ха! Михайло опять нырнул!» Ну, падаю. Так не я один, все падают. Какого тогда черта...

— Устал ты, вот что, — сказал Чагин. — Смеется... Ну и пусть себе смеется, все на душе полегче...