Делай то, за чем пришел

— Кто увидит?.. Кто?.. Кто?..

— Зверюшки разные...

— Фантазерка... фантазерка... фантазерка...

— Саня... отпусти... пожалуйста... задушишь.

Потом они еще ходили вокруг лагеря, протоптали глубокую лыжню. Смолка все говорила о том, что главное сейчас для них обоих — это быть сильными, готовыми ко всему. Их, конечно же, никто не поймет, все будут осуждать... Чагин соглашался с ней, ему казалось, что он сможет пройти через все трудности, вынесет черт знает что, лоб расшибет, а станет твердым, сильным, железным! И он говорил, говорил... Говорил бестолково, горячо, в основном девизы и клятвы...

Карандаш сломался, и Чагин очнулся. Глубокая черная борозда давно уже вышла за пределы чертежа, продавила ватман не там, где надо, и теперь линию придется стирать резинкой...

Утром снова, как и тогда, на станции, разгорелся спор. Смолка недоумевала — как можно! Быть, считай, у самой вершины и не влезть на нее? Да нас же засмеют!..

— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет, — сердился Михайло.

— И гагары тоже стонут? — парировала Смолка.

Чагин, к вящему удивлению Михайла, поддерживал ее. Руководитель похода упирался: неизвестно еще, что впереди. Пока погода, надо идти к перевалу, торопиться, все измотались, со жратвой дело худо — на день, самое большое, на два. Ему вторил завхоз.

И все-таки полезли, так как в душе-то каждому, конечно, хотелось почувствовать себя покорителем горных вершин...

Пока можно было, шли на лыжах, поднимались елочкой, потом лесенкой, а после трех часов непрерывного карабканья вверх лыжи сняли вообще и оставили возле уродливого, искореженного ветрами кедра. Начинались скальники, снег между камнями был твердый, отливал синевой и зло повизгивал под ботинками. «Босс» запретил кричать и громко разговаривать, объяснил, что возможны лавины. С высотой зверел ветер, и все надели маски, этакие шерстяные мешочки с прорезями для глаз и рта.

Постепенно узкий гребень, по зубцам которого группа теперь карабкалась, стал заостряться и шагах в двадцати по курсу резко взмывал вверх. Туда не хотелось смотреть. Бури навили на гребне гигантский снежный нанос, до самой вершины тянулась его острая кромка с завитками. Вздыбленный гребень косо нависал над страшным провалом.

Остановились.

Было дико вокруг и безжизненно. Рваные борозды и трещины застыли на склонах, будто гневное небо тесало когда-то гору градом острых метеоритов. Между камнями, навороченными там и тут, свободно гулял ледяной ветер. На одном уровне с восходителями стояли другие вершины, белые, холодные, и было красиво, но как-то гнетуще. Уж слишком крохотной козявкой чувствуешь себя среди этих громад, среди этой каменной мощи да еще на остром, пронизывающем ветру.

Приуныли.

— Такое чувство, — задумчиво сказала Смолка, — что именно здесь кончается земля и начинается космос. — И встрепенулась, и, вбивая носки ботинок в твердый снег, полезла на гребень, балансируя руками.

— Куда! — негромко прицыкнул на нее «босс». — Без специального альпинистского снаряжения и думать нечего...

Однако Смолка будто не слышала. Долбила ботинками наст, в выбоину ставила ногу и шаг за шагом поднималась все выше. Плитка снега, сколотая ее ботинком, заскользила по гребню вниз и мигом скрылась из глаз.

— Совсем рехнулась!.. — замахал руками «босс». — А ну назад!

— Да вы что, парни? — обернулась Смолка. — Да ничего же страшного, ей-богу! Ну, рукой же подать...

— Учти, я головой отвечаю за вас! — Голос «босса» обидчиво дрогнул.

Все, кто был внизу, инстинктивно сгрудились вокруг начальника и так стояли в этих масках с прорезями для глаз и рта, продрогшие до самых потрохов, стояли и шмыгали носами.

И тогда Смолка рассмеялась:

— Ну и видок же у вас! Прямо как цыплятки вокруг квочки. Цып, цып, цып!.. — и хохотала, хохотала.

— Деланный смех, — пробурчал Михайло. — Терпеть не могу.

Чагину же казалось, что, смеясь, Смолка смотрит только на него, что слова ее предназначены только ему, что она издевается над ним, мстит за вчерашний треп, за всю прошедшую ночь... Зубы у чего скрипнули, оп шагнул вперед, точнее, сделал шаг... Но глянул вверх, туда, где острый, как лезвие, нанос прилипал к скале, и холодом сжало мозги, ноги сами затоптались на месте.

— Слазь, дура, слазь! — заорала тут вся группа, и эхо залаяло в ответ: «Ав! Ав! Ав!»

Смолка замолчала и сгорбилась, потупилась, рисуя что-то носком ботинка на снегу.

— Спускаемся. Хватит!.. — буркнул «босс», и они по еле заметным своим следам торопливо начали спускаться в долину. К лесу. В затишье. Вниз.

Смолка плелась сзади и глядела себе под ноги.

Чагину становилось все тоскливее. Он почти физически чувствовал, что опускается на дно какой-то ямы... Это была первая в его жизни яма.

Добрались они тогда до перевала, побывали в поселке горняков, читали лекции, выступали с концертами, их хорошо принимали. Несколько раз Чагин пытался заговорить со Смолкой, она была не против, отвечала на все его вопросы, была приветлива с ним, но... так, как будто и не было той звездной, сумбурной ночи…