Делай то, за чем пришел

Чагин посмотрел на Михайла, спящего над чертежом с видом глубоко задумавшегося человека, и ему вспомнилось: «И не работать будешь, а отбывать повинность», «Свыкнешься, стерпишься да так и прокоптишь до пенсии...»

Чагин бросил карандаш и встал. До звонка еще целый резиновый час.

«Так неужели все потеряно?.. Неужели нет выхода?..»

Весь респектабельный вид Михайла говорил ему: «О каком выходе ты говоришь? Чего тебе не хватает? У тебя есть место, о котором другие только мечтают. У тебя неплохой оклад, квартира, любящая жена — все это, брат, на улице не валяется. Да и поздно, старина, уж теперь-то и подавно поздно!..»

«Так неужели я пропал? — с тоской и злобой спрашивал себя Чагин. — Неужели всю жизнь мне суждено провести среди этих бумаг? в этой духоте? Неужели все кончено?..»

Звонок заставил его вздрогнуть.

«Если не решусь сегодня, то уж никогда не решусь...»

Через час он был у обшарпанного здания, где висело объявление о наборе рабочих в геодезическую партию.

А еще через час вышел на шумную улицу и, задевая плечами прохожих, зашагал вдоль нее.

— Я вот двенадцать лет уже на полевых работах. И надоело, знаете, до чертиков, — сказал геолог, внимательно глядя Чагину в глаза. — Но это же зараза. Приходит весна — места себе не нахожу, вот и тянет, и тянет...

— Да, да, — нервно засмеялся Чагин. — Я понимаю...

— Ну вот что, — заканчивая разговор, сказал геолог. — Я беру вас в свою партию. Тридцать лет — это еще не поздно, друг. А образование?.. Так вот оно, объявление о наборе студентов на заочное отделение. Пять-шесть лет, и вы специалист.

И теперь, шагая по улице, Чагин переживал этот разговор снова и снова, представлял, как зажужжат в отделе: ж-ж-ж!.. Представлял себе разговор с главным, когда тот вызовет его, Чагина, чтобы назначить ведущим. Разговор с Михайлом, со стариками...

«Тронулся!» — так скажут все они, все до единого.

«Что ж, — весело думал Чагин, — пусть тронулся! Действительно... «лед тронулся, господа присяжные заседатели»!..»

Чагин не замечал странных взглядов прохожих, не замечал, что он диковато и торжествующе улыбается, нервно всхохатывает, всхлипывает. Ему становилось все легче и легче, свободнее и свободнее. Будто гора с плеч свалилась.

А в городе была весна, город продувался насквозь ветрами, запахами поля, талого снега, земли и воды. Чагин шел и отрешенно посмеивался. Не шел — летел.

Вот он у своего дома. Ах, как легко бегут ступеньки навстречу! Как легко! Первый этаж, второй, бегут ступеньки, бегут. Еще этаж, еще, вот он, последний лестничный пролет, сейчас Чагин позвонит, Алечка откроет ему, и он ей скажет...

Что скажет?

Ступеньки все медленней, медленней...

Что он скажет? Что он может сказать? Ведь месяца через три... возбужденные молодые папаши возле родильного дома... А к Алечке — никого?!

Ступеньки остановились…

Хобби инженера Забродина

О нем заговорили сразу же, о новом секретаре райкома партии. И директор, и главинж, и начальники отделов — в общем, все наши старики. Необычное беспокойство началось, разговоры, стихающие при посторонних; нарядные, ухоженные женщины (а их у нас великое множество) тревожно заперешептывались, запереглядывались, будто близились какие-то перемены, будто синоптики обещали циклон небывалой силы...

Причины для беспокойства, разумеется, были. Я представил, как он пойдет (а он обязательно пойдет, другой бы по телефону справился о делах, а этот непременно сам пойдет) между рядами кульманов и начнет дотошно расспрашивать: «А вы над чем трудитесь?» Зайдет и в многочисленные клетушки, в которых сидят эти ухоженные женщины: «Ну а вы над чем трудитесь?»

Добрая половина из них, я уверен, не сможет ответить что-нибудь мало-мальски вразумительное. Просто они «сидят на окладе»... Выражение, по-моему, великолепное, прямо щедринское выражение — «сидят на окладе».

Так вот, представил я, как он пойдет от одного рабочего места к другому и... подойдет к моему кульману:

«Савелий Иванович! Вы что же, здесь работаете?..»

А может:

«Савик! Вот не ожидал...»

Но уж обязательно:

«А ты над чем трудишься?»

Об этом он пусть спросит у нашего директора. В родственном нам институте, говорят, спросил: «Скажите по совести, а где ваши машины работают?» У того директора будто бы нервный тик начался... Ну а мы — что они. Только название у нас подлинное, и у старика нашего не тик, а повышенное давление. И за те семь лет, что я здесь, не слышно было, чтобы наши машины где-нибудь работали...

Секретарь райкома партии... что ж, я это предвидел, я был уверен, что он далеко пойдет, Забродин...

В тот памятный день с самого утра я был «во власти гнусной иностранщины»: просто напал зуд выражаться не по-русски. Подходит ко мне Лиля Кузьмина, задумчивая такая — что-то ей, видно, непонятно в чертежике, который она держит перед глазами.

— Здравствуй, Савва (имя-то мне дали, ч-черт!).

— Гуд дэй, фройляйн! — приветствую я.

— Разъясни-ка мне, пожалуйста... — И тычет пальчиком в чертеж.

— Тутто пэр ля донна! — восклицаю.

— Что, что? — переспрашивает.