Делай то, за чем пришел

Шелестят, шелестят бумаги, поскрипывают рычаги кульманов, морщатся лбы, негромко ведутся деловые разговоры, потрескивают арифмометры, похрустывают затачиваемые карандаши.

Начался второй семестр, а Смолка на лекциях не появлялась. На «камчатке» поселилась скука. Чагин с Михайлом полулежали на задних столах, одолеваемые зевотой.

И вот однажды в общежитском коридоре послышался Смолкин голос, ее ответы на приветствия встречных, быстрый приближающийся стук ее сапожек. Тук-тук-тук! — по коридору, ближе, ближе, и вот она у них в комнате.

— Привет, мальчики, как поживаете? — И, не раздеваясь, присела к столу.

Михайло, расположившись на своей кровати, переписывал ноты из старенькой тетрадки, молчал. Чагин от растерянности тоже молчал.

— Че это вы такие?.. — Она посмотрела сначала на Чагина, потом на Михайла. — А я вот пришла... попрощаться. Ухожу.

— Куда это уходишь? Из института, что ли? — спросил Михайло, не отрываясь от своих нот.

— Ага. Из института.

— Совсем? — упавшим голосом спросил Чагин.

— Совсем, — сказала Смолка, и глаза ее стали неподвижными.

— Ну и глупо!.. — буркнул Михайло.

— Глупо, говоришь... — Смолка горьковато усмехнулась, расстегнула пальто и сняла свою красную шапочку, мол, что же, давайте разберемся, глупо или нет.

— Конечно, глупо. «Ухожу». В геологи, поди? Училась, училась, и все коту под хвост. Детство! Помяни меня — через годик, через два наешься романтики досыта, одумаешься, да будет поздно.

— Может, и так... — задумчиво произнесла Смолка. — Может, ты и прав. Наемся. Тогда, значит, надо будет искать дальше...

— До седых волос? — усмехнулся Михайло.

— Хотя бы и до седых. Только бы найти свое, единственное... И не важно, в конце концов, где. Может быть, в бухгалтерии. Важно только — найти. А вот что техника не для меня — это уж определенно.

— Если все начнут себя искать...

— Надо, Михайло, надо, чтобы искали...

— Ну да, государство же богатое, прокормит. Народ трудяга...

— Ради бога! — взмолилась Смолка. — Что ты мне о народе-трудяге... Сам-то ты... Ну сдашь экзамены со шпорами, ну диплом защитишь кое-как, в отдел куда-нибудь попадешь. Не работать ведь будешь, а повинность отбывать. Потом — жена, детки, продвижение в квартирной очереди, свыкнешься, стерпишься да так и прокоптишь до пенсии. А ведь мог бы! Думаешь, я не знаю, что значит для тебя музыка? Знаю. Так нет, ты сидишь на лекциях, место занимаешь...

Михайло закрыл нотную тетрадь и насупился.

—...А ведь это нечестно, мягко выражаясь, место-то занимать, а? — Смолка недобро усмехнулась. — А уж денежки получать так и вовсе свинство, если о народе-то трудяге вспомнить...

Чагин почти не вникал в их спор, почти не слушал. Он еще не мог поверить, что ее не будет, совсем не будет, можеть быть, никогда

не будет. Он жадно глядел на нее, пришедшую с мороза и взъерепененную спором, и думал: «Бежать! К чертям Михайла, к чертям рассуждения! Бежать!.. Только бы она еще раз заговорила как тогда, в ту ночь, только бы сказала... И вались оно все!..».

Михайло между тем завелся не на шутку. На его сонной физиономии даже румянец проступил.

— И все-таки советую пошевелить мозгой, — говорил он сердито. — Начитаются книжек, понимаешь, и воображают из себя...

— Я пришла не за советом, Михайло, — сказала Смолка спокойно и грустно. Достала из сумочки пачку сигарет и закурила. — Все уже решено. Не могу я иначе, никак не могу. Изведу себя, если останусь. Вы думаете — ветер, вы думаете — все так просто. А разговор с деканом? А с родителями? А сама с собой?.. А вы думаете... — Она затянулась сигаретой и продолжала: — Из всех, с кем говорила, только отец меня понял. Он у меня совхозный бухгалтер. Опостылела, говорит, мне эта работа, а куда денешься? Вы у меня. Семья. Представляешь, Михайло, каково это — всю жизнь делать нелюбимое дело?…Нет уж, увольте. Я уважать себя хочу. Не сердитесь на меня, ради бога. И спасибо за дружбу, за все. Мы жили неплохо, мальчики, но... детство кончилось. Да, кончилось... — Она поднялась, застегнула пальто, надела свою красную шапочку, сунула руку Чагину, затем Михайле, быстро взглянула на них перед тем, как уйти, и дверь закрылась за ней.

Чагин стоял у стола, ошпаренный холодом. «Ни слова, — думал он, — ни единого слова. Будто вычеркнула... как серость. Как ничтожество. Надо догнать, сказать, объяснить, что несправедливо она... жестоко!»

И он бросился к вешалке, сорвал пальто, не попадая в рукава, стал одеваться. Но тут Михайло загородил дорогу, Михайловы руки легли на плечи.

— Куда ты?.. За ней? — Голос у Михайла дрогнул, стал просящим, умоляющим: — Не надо, ни к чему это. Слышишь? Портить жизнь из-за какой-то заполошной... Подумаешь, сверхчеловек нашлась! Ненормальная!..

— Пусти, Михайло.