Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Известно, что Нарышкин не оставил своего увлечения и новомодными каретами. Он вел переписку о присылке ему экипажа из Лондона, при этом обнаруживал знание тонкостей дела. Посылал «рисунок известной модели, которой надлежит быть в ступице»; наставлял, как устранить «большое терение в осях»; хлопотал о том, чтобы внести карету в его заграничный паспорт, во избежание нападений «французских корсаров».

А в сентябре 1773 года экипаж Нарышкина примчал в Петербург старого его парижского знакомца Дени Дидро, приглашенного в Россию просвещенной Екатериной. О чем беседовали они в дороге? Может статься, Семен Кириллович рассказывал ему о своем оркестре роговой музыки. «А Дидро прикрывал глаза – и величественные звуки начинали звучать в его возбужденном воображении. “Крепостной орган, – шептал он едва слышно. – Удивительная страна!”» Французский философ и поселился в поместительном доме Нарышкина на Исаакиевской площади, где прожил несколько месяцев.

«Человек любезный, ценитель изящной словесности», – говорили о Нарышкине. А переводчик Коллегии иностранных дел Антоний Паллодоклис-Ксепатский издал на свой кошт и поднес Семену Кирилловичу величальную оду на русском и греческом языках, где аттестовал его «эллинолюбцем и страннолюбцем». Он славословил вельможного адресата как покровителя наук и искусств:

ТЫ пристань тиха окруженным

Волнами нищеты и бедств;Защита нуждой осажденным;ТЫ благодетель без посредств.Мы, коих ТЫ даришь плодамиЩедрот, возносим глас крылат:

ТЫ славишь Отчество трудами,ТЫ нам и Музам Меценат.

Последние годы Нарышкина небогаты внешними событиями и связаны с Первопрестольной столицей, где он жительствовал в своем роскошном особняке на Басманной улице. Живой интерес к жизни, желание «в просвещенье стать с веком наравне» не оставили его. Он все чаще уединялся в тиши своей домашней библиотеки и жадно читал книги, доставляемые ему из Гааги и Парижа.

Семен Нарышкин интересен во всех своих ипостасях – и как первостатейный щеголь, и как книгочей, и как человек с тонким изысканным вкусом. Все это соединилось в нем – обессмертившем свое имя выдающемся российском меценате.

Человек утонченно-безнравственный. Андрей Разумовский

Имя графа Андрея Кирилловича Разумовского (1752–1836) обессмертил великий Людвиг Ван Бетховен, посвятив ему три квартета. Надо сказать, что и сам граф был тонким меломаном, играл на скрипке, устраивал музыкальные вечера, покровительствовал даровитым композиторам, в их числе Вольфгангу Амадею Моцарту, Францу Йозефу Гайдну и Бетховену. Снискала славу и собранная им картинная галерея, где произведения современных художников соседствовали с шедеврами мастеров Средних веков и Возрождения.

Но меценатом Разумовский стал под старость; в молодости же он был одержим погоней за новомодными щегольскими нарядами. Достаточно сказать, что в его гардеробе одних только жилетов насчитывалось несколько сотен. До нас дошел фрагмент его разговора с отцом, Кириллом Григорьевичем Разумовским, в прошлом малоросским пастухом, а затем волею судеб вознесенным на высшую ступень государственной власти – фельдмаршала и гетмана Украины. Кирилл Григорьевич в сердцах корил сына за расточительность и в назидание ссылался на собственную молодость, отличавшуюся скромностью запросов. «Ты же был сыном убогого крестьянина, а я – самого гетмана. Стоит ли удивляться!» – парировал Андрей.

Как подобает отпрыску именитого вельможи, он получил блестящее по тем временам образование: сначала под руководством знаменитого академика-историка Августа Людвига Шлецера, а затем – в Европе, в престижном Страсбургском университете. В 1773 году он был принят на службу к великому князю Павлу Петровичу камер-юнкером. «Красивый, статный, вкрадчивый и самоуверенный, – говорит о нем историк, – Разумовский сумел вскружить головы всем петербургским красавицам; любезностью и щегольством он превосходил всех сверстников». Его обаянию поддался и великий князь, с которым Разумовского еще сызмальства связывала нежная дружба.

Андрей был старше Павла, а следовательно, опытнее, и потому сделался неизменным советчиком цесаревича, в особенности в делах сердечных. А амурам, или, как говорили тогда, «маханию» Павел был привержен еще с отрочества. «Он не будет со временем ленивым или непослушным в странах цитерских (любовных. – Л. Б.

)», – прозорливо говорили о нем царедворцы. И действительно, взбалмошный и влюбчивый, он неровно дышит то к одной придворной даме, то к другой, а одной прелестнице посвящает даже самодельные вирши:

Я смысл и остроту всему предпочитаю,На свете прелестей нет больше для меня.Тебя, любезная, за то и обожаю,Что блещешь, остроту с красой соединяя.