Децимация

По селу разнесся слух, что хлеб, взятый у кулаков, полностью отвезут в город. Во второй половине дня, взбудораженные этим слухом, недовольные селяне стали собираться у сельсовета и требовать старшего, чтобы он разъяснил – чего же хочет новая власть. Жила деревня тихо, спокойно – и вдруг враз стала, как растревоженный муравейник. Хлеб – вечный вопрос со времени появления человека на земле. И к нему никто не может относиться равнодушно.

Загубиголова охрип, разъясняя, что хлеб нужен пролетариям, которые съели последнюю солому со своих крыш. Но на резонные возражения селян, что в городах соломенных крыш нет, Загубиголова пояснил, что рабочие едят последние подметки с сапог.

– Семенной материал, который мы отобрали у Самойловского, остается в деревне. Его уже поделили. Еще немного дадим голоте от куркульского хлеба, а остальной отправим в город.

Но это разъяснение вызвало недовольство по-новой – крестьяне хотели, чтобы весь хлеб остался в селе. Споры до хрипоты продолжались до тех пор, пока не приехал Сергей. Поняв, в чем дело, он начал выступать перед крестьянами:

– Вот у меня в руках декрет советского правительства, – он для убедительности помахал листком бумаги в воздухе. – Читаю. Советская власть объявляет о хлебной монополии. Непонятно? Объясняю. Хлебная монополия была введена нашим кровопийцей – царем, потом Керенским. Но это было сделано в интересах богатеев, и вы сами все знаете. Сейчас же хлебная монополия будет в ваших интересах. Читаю дальше. От реквизированного и конфискованного у помещиков и кулаков хлеба вам будет оставлено пятьдесят процентов, то есть – половина. Вот чем отличается буржуазная монополия от советской. Хлеб в деревне будет покупаться за деньги или в обмен на мануфактуру. Беднякам и солдаткам наша власть даст немного мануфактуры бесплатно, им не нужно давать в обмен хлеб…

Толпа удовлетворенно загудела. Послышались крики: «Це настоящая влада!», «Це наша власть!» и даже возгласы «Спасибо!». Иждивенческие настроения легко проникают в душу человека, превращая его из мыслящей личности в животное, пасущееся хоть и на бедном травой, но лугу.

Сергей продолжал:

– Так вот. Сдавайте хлеб, получите ткани и инвентарь. А сейчас надо послать подводы за товарами в Бучу. Давайте, организуйтесь. А у мироедов часть зерна реквизируем за деньги, по твердой цене, а будут скрывать – конфискуем. Ясно!

– Да! Ага! – соглашалась удовлетворенная толпа.

– Кто из крестьян будет помогать нам в реквизициях, тому дадим хлеб дополнительно. Организовывайтесь в группы, чтобы забрать хлеб у кулаков.

Загубиголова, услышав это, закричал:

– Слыхали! Давайте, ко мне записывайтесь.

Он одной рукой ловко вытащил из-за пазухи измызганную тетрадь и обгрызанный карандаш. Крестьяне столпились вокруг него. Всем хотелось пойти и отобрать у другого хлеб – и получить дополнительную долю. Темные крестьянские инстинкты выплеснулись наружу – селянин готов был безнаказанно забрать что-то у соседа, – по закону.

Сергей вошел в совет. Портянкин, вытянувшись по-военному, доложил, что никаких происшествий не случилось. Эльвира подала оставленный ему суп. Хлебая суп с куском курятины, Сергей рассказал об обстановке, сложившейся на Украине. Немцы уже идут и скоро будут в Киеве. У них полумиллионная армия, несколько тысяч петлюровцев. Сил для защиты Украины у красных нет. Приходится отступать. Надо срочно за день-два собрать хлеб и отправить его в Киев, – и уходить всему отряду туда же. Эльвира с Бардом, несмотря на то, что уже наступили сумерки, пошли с крестьянами по хатам, чтобы уговорить их быстрее сдать хлеб. Портянкин, который чувствовал себя виноватым за арест помещика в отсутствии командира, задержался:

– Там у нас помещик сидит. Не хотел зерно отдавать. Контра натуральная. Хотел его в расход, а потом решил тебя дождаться.

– Введи его.

Вошел Самойловский, ежась от пробравшегося в шубу мороза, пока он сидел в холодной. Сергей кивнул, чтобы он сел, и только хотел задать ему вопрос, как тот его опередил:

– Немцы уже подходят к Киеву?

Сергей удивленно смотрел на него, не отвечая. Самойловский виновато заерзал на стуле:

– Извините меня, но я непроизвольно стал свидетелем вашего разговора. Я хочу сказать, что это предательство радой не только Украины, но и всей России. Нельзя же во внутренний конфликт вмешивать другого! Это не просто безнравственно, но и низко. Теперь война придет сюда. Это ужасно… – он помолчал и продолжил: – Я знаете, почему нахожусь здесь в деревне и не уезжаю? Семью я отправил в безопасное место. У меня сын на Западном фронте, в Лифляндии. Там тоже немцы наступают?

– Да.

Самойловский склонился над столом и старчески заелозил по нему руками:

– Уже два месяца нет от него писем. Вот и остался я здесь, жду от него известия. Что с ним? Он у меня единственный. Полтора года назад был ранен. Тяжело. Он патриот России, и с радой не пойдет. Вы, я вижу, фронтовик? Воевали?

– Да. Прошлым летом участвовал в наступлении на Юго-Западном фронте.

– А на Западном были?

– Был, но два года назад.

– Может, моего сына видели?.. У него такая же фамилия, как и у меня.