Детство и общество

Таковы мои впечатления. Знаниями, необходимыми для сколько-нибудь систематического рассмотрения отношений между характеристиками эго, социальными институтами и историческими эпохами, я, увы, не располагаю. Но если воспроизвести суть этих отношений в более жесткой догматической форме, то получается следующее. Подобно тому, как проблема базисного доверия обнаруживает глубокую близость к институту религии, проблема независимости находит свое отражение в основном политическом и правовом устройстве общества, а проблема инициативы — в экономической системе. Аналогично этому, трудолюбие связано с техническим развитием общества, идентичность — с социальной структурой общества, близкие отношения — с моделями взаимосвязей и родства, генеративность — с образованием, искусством и наукой. Наконец, целостность эго связана с философией. Наука об обществе должна интересоваться не только взаимоотношениями между этими институтами, но и подъемом и упадком каждого из них как социального организма. Однако я считаю, что в долгосрочной перспективе такая наука поплатилась бы одним из своих самых продуктивных предположений, не обрати она внимание на то, каким образом и в какой связи конкретное поколение может и должно возвращать к жизни каждый институт всякий раз, когда оно развивается в нем. Я могу продолжать идти только в одном конкретном направлении, подтвержденном и подсказанном мне моими собственными наблюдениями. Я сосредоточил все свое внимание на проблеме эго-идентичности и ее фиксации в культурной идентичности, поскольку считаю идентичность именно тем элементом эго, который в конце ранней юности интегрирует все стадии детского эго и нейтрализует независимость инфантильного супер-эго. Эго-идентичность есть единственный внутренний механизм, предотвращающий долговременный союз супер-эго с непроявившимися следами инфантильной ярости.

Я прекрасно знаю, что этот сдвиг концептуального акцента продиктован исторической случайностью, то есть теми резкими переломами, которые происходят на нашем веку и затрагивают наши судьбы, как и симптомы наших пациентов вместе с их бессознательными запросами в наш адрес. В прежней форме эту мысль можно выразить так: сегодня пациент страдает больше всего от отсутствия ответа на вопрос, во что ему следует верить и кем он должен или мог бы быть или стать. А на заре психоанализа пациент страдал больше всего от запретов, которые мешали ему быть тем и таким, кем и каким, как ему казалось, он по сути своей являлся. Взрослые пациенты и родители будущих пациентов-детей часто надеются найти в психоаналитической системе островок безопасности, чтобы скрыться от разрывов непрерывности существования, отступить и возвратиться к патриархальным, более простым и близким отношениям. Особенно часто такое случается у нас, в Америке.

Еще в 1908 году Фрейд указал на источник неврозов, заключавшийся в двойном стандарте для двух полов и в чрезмерных требованиях, предъявляемых в условиях городской жизни лицемерной моралью высших классов к женам и матерям. Фрейд признавал как частично значимое и негативное влияние быстрых перемен в социальной роли, которые испытывали те, кто переезжал из деревни в город или поднимался из среднего класса на вершину общества. Однако за всем этим он видел в качестве главного источника психопатологии глубокое расстройство сексуальной организации индивидуума вследствие обмана и подавлений полового влечения, навязанных ему.

Людям, страдающим от этих произвольных стандартов, Фрейд предложил психоаналитический метод (разновидность полного самообразования), который вскоре прорвал границы нейропсихиатрии. С помощью этого метода он обнаружил в глубинах душ своих «заторможенных» пациентов остатки и аналоги запретов и условностей всех времен и народов. Помимо объяснения симптомов, типичных для того времени, психоанализ описал вневременную элиту рефлексирующих невротиков — более поздние версии «Царя Эдипа», «Гамлета» и «Братьев Карамазовых» — и взял на себя обязательство разрешать их трагические конфликты в рамках частного метода самообразования. Заключая мир с комплексами, происходящими из демонического «оно», пациенты обретали тем самым не только здоровье, но и победу на пути разума и индивидуации.

В истории цивилизации наверняка будет отражено, что Фрейд, пытаясь решить вопросы, связанные с его неврологической практикой, сам того не ведая, продолжил революцию в человеческом сознании, которая во времена Античности вывела трагического индивидуума из безымянного хора устаревшего мира и сделала сознающего себя человека «мерой всех вещей». Научное исследование, которое прежде направлялось на объективные обстоятельства, было перенацелено Фрейдом так, чтобы включать и человеческое сознание (мы вернемся в заключении к дилемме, вызванной переориентацией исследования его собственного органа и источника). Между прочим, тематическое родство основных фрейдовских конфликтов с мотивами греческой трагедии очевидно как в терминологическом, так и в смысловом отношениях.