Детство и общество

Конечно, представители западной культуры привыкли отождествлять то, что мы называем здесь искушениями (или соблазнами), со странностью русской души и с православием. И нас раздражает, когда люди не остаются верными тому типу души, который они разрекламировали и который стал их опознавательным знаком. Но мы должны постараться понять: Алеша благодаря тому, что судьба переместила его, Пешкова, в среду Кашириных, демонстрирует промежуточные стадии неожиданно появляющегося нового типа русской души, русского индивидуализма. Не Лютер и не Кальвин раскрыли для него новые глубины души. Не отцы-основатели и первопроходцы открыли для него еще не нанесенные на карту континенты, где он мог бы преодолеть свое внутреннее и внешнее рабство. Сам по себе, без посторонней помощи и в тайном согласии с родственными душами, он должен научиться протестовать и развить — в самом широком смысле — «протестантскую» мораль.

2. Матери

В сцене застолья мы видели проявление силы, очарования и щедрости бабушки. Несомненно, что самым большим и единственным искушением, сопровождающим Алешу до самого конца, является искушение найти убежище в спокойствии духа бабушки (точно так же он в самом начале картины прятался за материнские юбки) и стать частью ее спокойной совести. Эта старая женщина, кажется, олицетворяет подлинную сущность земли, очевидную силу плоти, врожденную смелость души. Ее материнская щедрость безгранична. Она не только родила и выкормила все племя Кашириных, которое ей пришлось научиться терпеть; она подобрала и обласкала Цыганка, и бездомный мальчишка стал свободным и веселым.

Алеша все яснее сознает, что бабушка старается приласкать и успокоить даже воющего деда. В роковом вопросе дележа имущества ее установки просты, хотя и «беспринципны». «Отдай им все, отец, — спокойней тебе будет, отдай!» — говорит она. Видя ужас старика, добавляет: «Я пойду милостыню для тебя просить». В то же время она позволяет этому немощному мужику бить себя. При этом она просто опускается на колени, как будто он действительно настолько силен, чтобы сбить ее с ног. Алеша в недоумении: «Разве он сильнее тебя?» — «Не сильнее, а старше! — отвечает бабушка. — Кроме того — муж!» Вскоре она становится матерью и для Алеши. Когда Варвара уезжает со вторым мужем, бабушка просто говорит: «Я буду ему бабушкой и

матерью». Эта женщина, по-видимому, не знает никакого закона, кроме закона отдавать; не знает никаких принципов, за исключением абсолютной веры в свою внутреннюю стойкость. Таким образом, она, очевидно, символизирует первобытную веру людей, их способность выживать и жить дальше, но одновременно и их слабость, состоящую в примирении с тем, что в конечном счете делает их рабами. Алеша начинает относиться к колоссальной выносливости бабушки как к чему-то относящемуся к другому миру. Этот мир, вероятно, есть древнейшая Русь и глубочайший пласт ее (бабушки) и его (Алеши) идентичности. Именно эта первобытная Русь устояла в эпоху раннего христианства, когда деревянные идолы выдержали принудительное крещение и наивную христианизацию. И именно за счет мирной атмосферы, характерной для первого городища, примитивный мир обрел веру в анимистические сделки с необузданными силами природы. Бабушка все еще использует тайком такие приемы. Она помнит старинные предания и сказки и может рассказывать их просто и убедительно. Бабушка не боится Бога и природных стихий. Она находится в довольно хороших отношениях с огнем, который на протяжении всего фильма символизирует разрушительную страсть.

Во время большого пожара бабушка входит в горящий дом, чтобы вынести тяжелую бутыль с купоросом, и она же легко успокаивает коня, который вырывается и становится на дыбы. «А ты не бойся! — говорит она ему. — Али я тебя оставлю в страхе этом?» — и конь будто верит ей и успокаивается. К людским страстям она относится так же, как к огню: и то и другое есть внешнее, хотя и неизбежное зло. Складывается впечатление, что она жила задолго до того, как страсти сделали людей честолюбивыми, жадными и, в свою очередь, по-детски раскаивающимися, и что она надеялась пережить все это.

В таком случае ее страсть есть со-страдание. Даже когда она обращается с молитвой к Богу, то делает это очень лично, как если бы он действительно находится прямо перед ней на этой иконе. Ее подход — это подход равенства или даже подход матери, которая просит что-то у своего ребенка, неожиданно ставшего Богом. И ей нет нужды быть разрушительной в своей страсти, потому что ее совесть не жестока. Таким образом, она — первобытная Мадонна, мать Бога и человека, да и духов тоже.