Эта дуэль взглядов — впечатляющая сцена. И все же есть что-то чисто русское в таком специфическом применении глаз как оружия нападения и защиты. В русской литературе встречается множество вариантов, когда глаза выполняют функцию эмоционального рецептора, алчного захватчика и органа взаимной душевной уступки. Однако там, где речь идет о великих образцах политической и литературной жизни, особое значение придается глазам как вечному орудию воздействия на будущее. Характеристика Горьким Толстого в этом смысле типична: «Острыми глазками, от которых было не укрыться ни одному камешку, ни одной мысли, он смотрел, оценивал, испытывал, сравнивал». Или еще: его глаза «прищурены, как будто он напряженно вглядывается в будущее».
Столь же типично описание Ленина Троцким: «Когда Ленин, прищурив левый глаз, вслушивается в содержание передаваемой по радио речи, он похож на чертовски хитрого крестьянина, которого не смутишь никакими словами и не обманешь никакими фразами. Это есть многократно усиленная крестьянская проницательность, вызывающая душевный подъем».
Сцена в убогой лачуге, где дедушка, присев у кровати покрытого кровоподтеками внука, выпрашивает себе прощение, почему-то напомнила мне известное русское полотно, изображающее похожую сцену во дворце: Ивана Грозного у тела убитого им старшего сына! Родительская жестокость Каширина служит отличительным признаком известных семей России с самого начала ее истории и пронизывает литературу дореволюционного периода. И в жизни, и в литературе эта жестокость достигла вершин грубого насилия, неизвестных в сопоставимых с Россией регионах и в тех же периодах истории. Совпадение этих двух сцен заставляет сделать историческое отступление.
Древние славяне были мирными и умелыми землепашцами, охотниками, жителями городищ. Около тысячи лет назад они попросили Рюрика, викинга, взять на себя их защиту от набегов кочевников с юга. Видимо, они рассчитывали купить — за разумные уступки — мир и позволение продолжать охотиться, используя первобытное оружие, обрабатывать землю грубыми деревянными орудиями и поклоняться своим деревянным идолам и духам природы. Но что бы ни заставило их уступить свою автономию этим светлокожим воинам севера в сияющих латах, они получили гораздо больше покровительства, чем ожидали. Защитники дали жизнь сыновьям, которые тоже захотели быть защитниками. «Чужаки» ворвались силой. И скоро защита народа от новых защитников стала постоянным занятием. Первый князь основал великое княжество — своего рода ранговую систему более мелких княжеств для своих сыновей. Результатом такого устройства стали нескончаемые усобицы с ранее основанными городами — Киевом и Новгородом. Такие княжеские междоусобицы повторялись снова и снова, в маленьких и больших частях страны, пока, наконец, ее жители не пожелали молиться за единственного «сильного отца» (центральную власть), который объединил бы многочисленных сыновей, даже если бы ему пришлось их всех убить. Таким образом на заре русской истории была построена арена для взаимодействия: а) населения, нуждавшегося в руководстве и защите от врагов; б) олигархических защитников, которые сами становились мелкими тиранами; в) верховного тирана, бывшего пленником олигархии и тайным спасителем.
Защитники насаждали христианство (византийского толка), а с ним и другую иерархию, постоянно находившуюся в тисках конфликта с собой же и со светскими князьями. Князья и священники часто имели культурные и этнические корни в других странах. Но постепенно эти персонажи начали играть представление, называемое в книгах русской историей и сводившееся к бесконечной династической борьбе. Она не только пережила ужасное нашествие татар, но и усилилась, достигнув национального масштаба. Эта борьба контрастов привела к образованию нации, русского христианства и русского царства. В XV веке Москва становится «третьим Римом», а Иван III — первым государем всея Руси и защитником истинной веры. Он превратил древнюю Русь в национальное государство, а его сын расширил границы этого русского государства, включив в него своих многочисленных самых разных соседей.