Девиация. Часть третья «Эльдар»

– Там огня особого не было. Дымило сильно. Да и пожарники подоспели, вытащили б… – оправдывался я.

Неудобно своё геройство выставлять, которого вовсе не было. Испугался я тогда, первым из троллейбуса сиганул, не думал об остальных. А почему второй раз полез – не знаю. Хранительница заставила.

– Тут, брат, важен факт поступка. Ты меня не бросил, хоть сам мог угореть. О пожарниках тогда не знал. Да из всей толпы только ты на помощь кинулся. Значит наш, советский.

Я ничего не ответил – говорить из-за повязки в пол-лица было неудобно. Однако в душе замлела самодовольная искорка. Гном брезгливо скривил губки: если бы не Змея…

– Служил?

– Служил… – Я повернулся на бок, лицом к собеседнику. Закусил губу, чтобы не выдать пекущей боли.

– Где?

– Тридцать девятая ОДШБр. Хыров. На польской границе.

– Срочную?

– Да. Восемьдесят седьмой – восемьдесят девятый.

– В Афгане был?

– Наездами. Вместе с погранцами прикрывали маршруты вывода советских войск. Мы работали с пятой группой Тахта-Базарского пограничного отряда.

– Сразу видно ДШБ, – уважительно сказал мужик.

– Вы тоже оттуда?

– Да не выкай ты! – сосед приподнялся, сперся на локти. – Гвардии капитан запаса Демаков, Александр Иванович, командир взвода четвёртой парашютно-десантной роты Отдельного гвардейского краснознамённого, ордена Суворова третьей степени, триста сорок пятого парашютно-десантного полка.

– Младший сержант запаса Яневский, Эльдар Валентинович, командир отделения седьмой парашютно-десантной роты тридцать девятой Отдельной, ордена Красной Звёзды, десантно-штурмовой бригады, – в ответ представился я, тужась приподняться на боку.

– Никто кроме нас! – хриплым командирским баском гаркнул Александр Иванович.

– Никто кроме нас! – ответил я, придав голосу металла, но вышло пискляво, страдальчески. Совсем утратил былую удаль за книгами да юбками, воплотившись в такую удобную личину Пьеро.

– Вот и познакомились, – одобрительно сказал сосед. – Только имя у тебя какое-то не русское.

– Скандинавское. Воин огня – значит.

– Не посрамил имя.

После знакомства пустились в разговоры, благо тему нашли общую, болящую. Только куда мне, строчнику, пару недель проведшему на территории Богом забытой страны, до солдатских баек Александра Ивановича.

Не любил я вспоминать службу. Мне ТАМ было страшно. Я боялся выбросок по десантно-штурмовому с вертолетов, цепенел от какофонии разрывов, камневых рикошетов, криков, матов, стонов, когда инстинкт самосохранения растворялся в гибельном азарте – кто кого. Я боялся, закрывал глаза, но шёл, ведомый Хранительницей. Притворялся, что не боюсь и шёл, потому, что ТАК НУЖНО. Потому, что страшнее смерти подвести товарищей и оказаться трусом. Я их обманывал, изображал героя, а сам, каждый раз, как последний, нырял в проём боковой вертолетной двери, заштрихованный грязно-коричневой мутью, поминал Господа и не знал, проживу ли следующий час. А так хотелось жить! Пусть покалеченным, бездвижным; лишь бы глаза остались, чтобы книжки читать. Я выжил. Не стал героем и не стал трусом. Я был солдатом на ненужной войне. Мне повезло – возвратился домой. Знать судьбе-ведунье потребовалось сберечь меня для чего-то, для кого-то.

А вот Александр Иванович – мужик тёртый. Пять лет в Афгане. Не зря бросился людей спасать. До меня тогда сразу дошло, что военный. В отличие от того борова из «Жигулей», в отличие от меня, удравшего труса. И полез бы я в троллейбус второй раз, не будь его?.. Наверное, полез. Потому что жалко стало б тех задыхавшихся рыб. Хоть Закон Судьбы не знает исключения, и если кому было предназначено погибнуть в том троллейбусе – погибли б. А если суждено спастись, то они спаслись. И мы с Сашкой стали лишь инструментом в руках их судеб, исполнив свою свободную волю.

Провалялся я в больнице без малого месяц. Повязки сняли через две недели, но выписывать не спешили, наблюдали протекание ожоговой травмы, – как объяснил сухонький доктор-комбустиолог.

Скучать особо не пришлось. Постоянно дядька навещал – книги принёс, мамка приезжала с Юркой. Однако наибольшим сюрпризом стал Майин визит.

За время больничного безделья постоянно думал о ней, хоть и вспоминать особо было нечего: несколько сладких соитий, несколько стыдных; пупырчатые ореолки, обрамляющие камешки сосков; прыщик на попке; горячая курчавость меж застенчиво сжатых ног; а остальное – упрёки, поучения, разговоры о политике и незалежности, прочая ерунда. Между тем, в горящем троллейбусе, вспомнил я о Майе (ни о Зине, даже ни об Ане!), а это многое значит. Видимо в укромных завитках моей пропащей души Майя занимала только ей отведённое, незаменимое место.

Я уже свыкся с тем, что наши отношения закончились. Но не покидало чувство вины, а пуще – колючей ревности. Недавнее приключение остудило мой пыл, но сердце продолжало пощипывать, особенно ночами, в беспокойной больничной тишине.

И тут пришла заплаканная Майя. Сашка-сосед подморгнул, геройски поднялся, пошкандыбал гулять по коридору, освобождая нам пространство для объяснений.