Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

Если прежде во внебрачных играх матери у меня была второстепенная роль, то теперь, придумав всю эту кампанию с рассылкой фальшивых писем, я усадила себя в режиссерское кресло, заняв положение выше актеров. Этот опыт кружил голову, конечно же, дарил ощущение риска и трепета и привел к неистовым восторгам моей маленькой аудитории в лице матери и Бена, которые были наповал сражены этим планом и восхищались его идеальным исполнением.

– Ты была великолепна, – сказала мне мать за коктейлем в отеле «Интерконтинентал».

– Да, – согласился Бен, поднимая тост за успех моего замысла. – Прямо вся в мать!

Поначалу каждая порция похвал потчевала мой подростковый мозг химическим вознаграждением, как доза дофамина, но я быстро отошла от кайфа. Эта ложь давила на меня иначе, чем другие. Я писала в дневник длинные диатрибы, полные ненависти к себе, и взяла в привычку разглядывать себя в зеркале, пока не переставала узнавать свое отражение. Это как снова и снова повторять односложное слово – постепенно оно превращается в бессмысленный набор звуков. Ложь стала для меня рефлексом.

Я гадала, чем могут обернуться наши ложные обвинения в неверности. Несмотря на то что семьи, которых это коснулось, отреагировали именно так, как мы и хотели – сочувствуя незавидному положению Малабар из-за мстительной наемной работницы, – мы уронили немаленькую каплю яда в их супружеские колодцы. И эта последняя ложь была не просто клеветнической: она расширяла без того сложную паутину людей, впутанных в любовную интригу моей матери, вынуждая меня становиться в своей бдительности еще большей паучихой, пытавшейся улавливать вибрации и возмущения со всех концов нитей. Я и прежде чувствовала себя сообщницей прегрешений матери и Бена, но теперь стала орудием еще более серьезного преступления.

К тому же меня преследовало неуютное ощущение, что я знаю не всю историю. Могло ли быть так, что Хейзел была движима не только простой алчностью? Я хотела знать, что случилось с ней теперь, когда все затихло, но мать отказывалась меня просветить. Я понятия не имела, действительно ли эта женщина просто улизнула, поджав хвост, и продолжила жить своей жизнью. Я была уверена, что моя мать задумала (и осуществила) какую-то месть.

Когда допытывалась у нее подробностей, она отвечала отказом. «Все, что тебе нужно знать, – это что Хейзел ушла из нашей жизни, Ренни. Я больше не хочу даже думать об этой жалкой женщине, – говорила она. – Поверь мне, это к лучшему, что ты не знаешь. Любопытство сгубило кошку, моя любопытная девочка».

Я была наслышана об опасностях любопытства: Икар и солнце, ящик Пандоры, Ева и ее жажда знаний. Мне претило и то, что Малабар утаивала факты и что она вдруг решила применить свою родительскую власть и взялась беречь меня теперь, когда мне было уже почти двадцать лет. Она отказалась от этого права давным-давно. Мы с ней были подругами, равными. Я заработала свое место за столом и заслуживала того, чтобы знать обо всем, что случилось. В конце концов, это я решила для нее эту гигантскую проблему. Но чем более настойчивой и требовательной становилась я, тем непреклоннее была Малабар в своем отказе. Она не уступала, и, как ни иронично, самым большим потрясением в результате попытки вымогательства со стороны Хейзел оказался зияющий разлом между нами.

Прошло несколько дней, за ними неделя, потом две. Недели сложились в месяц, за ним потянулся другой – и вот мы уже на всех парах неслись к кирпичной стене каникул. Мать редко звонила мне, а я редко звонила ей. Когда мы все же разговаривали, наши беседы – вежливые и формальные до зубовного скрежета – были еще болезненнее, чем молчание.

Я решила на Рождество остаться в Нью-Йорке – перчатка, которую бросила и сразу же захотела вернуть, но не сделала этого. В начале нового года подруга матери, Бренда, пригласила меня к себе на чай посплетничать, намекнув, что у нее есть важные новости от Малабар. Теперь, когда мы с Брендой жили в одном городе, между нами завязалась дружба помимо их отношений с матерью, и мне было интересно, что Бренда думает о моей вовлеченности в роман Малабар и Бена. Однако сейчас было не время поднимать эту тему; наша встреча была оливковой ветвью от Малабар, которой я ждала. Разлука с матерью ощущалась физически – ровной тягой за невидимую пуповину. В конце концов, гены – это гены, и кровь – это кровь. Молчание не могло этого изменить.

– Немедленно позвони матери, – велела мне Бренда, едва увидев меня. – Эта ерунда длится слишком долго. Малабар нуждается в тебе.