Дневная поверхность

Однако пора было приступать к работе. Нужно было обмерить пильякалнис, сфотографировать его, снять план и разрез, заложить шурфы на склонах холма, чтобы определить: сохранился ли культурный слой и каков он.

Басанавичус кряхтя втащил на плато теодолит и треногу. Я встал с рейкой на первый пост. Варнас уже успел нарубить колышки и вколачивал их по углам будущего шурфа, который разбивали Моравскис и Крижаускас.

Басанавичус установил теодолит и, зажав в руке конец белого трассировочного шнура, бросил мне клубок. Клубок разматывался, катясь по склону. Я, придерживая рукой рейку, поймал его другой конец. Съемка плана продолжалась целый день. Мы с Басанавичусом изрядно устали, десятки раз взбираясь на склоны большого и малого холмов. Все чаще Альфред снимал и протирал платком очки. Каждый раз при этом зрачки у него расширялись и становились круглыми, а веки щурились. Мы называли друг другу величины высот и расстояний, а больше ничего и не говорили. Впрочем, в этом не было особой надобности. Работа привычная, а кроме того, через трассировочный шнур я чувствовал и понимал каждое движение его руки, как и он — каждое мое движение… Что же, Альфред, мы с тобой уже не чужие друг другу люди.

В шурфе, заложенном на большом холме, культурного слоя не оказалось. Это не означало, что его совсем не было. Ведь мы заложили совсем маленький шурф, даже не форточку, а щелочку в древнее поселение. Вероятно, просто не везло. Зато шурф, заложенный на парсепиле глубиной около двух метров, оказался полным древесного угля.

В угле мы нашли несколько обломков глиняных горшков, которые, судя по технике производства, были сделаны в XII–XIII веках нашей эры. Здесь, видимо, долгое время постоянно горел костер.

Варнас, внимательно рассмотрев несколько крупных кусков угля, разломив один из них и даже почему-то понюхав, решительно заявил:

— Это дубовый уголь.

Что же, в лесах Жемайтии и сейчас полно дубов.

…Мы и не заметили, как стало темнеть. Возвращаться на хутор было слишком долго, да и не безопасно брести по болоту по этой чертовой кольгринде. Кроме того, не хотелось уходить от пильякалниса. Решили заночевать тут же; вот только предстояла возня с ночлегом. Но когда мы спустились с плато городища, то увидели, что Нагявичус и понас Симонс уже поставили три наших палаточки и даже натащили хвороста для костра.

Когда я похвалил Нагявичуса, который за время нашей работы постепенно стал понимать по-русски, он только угрюмо что-то проворчал в ответ.

— Не обращайте на него внимания, — посоветовал мне добряк Моравскис. — Он теперь до самого утра будет злиться, пока снова не увидит свою машину. Его больше ничего в жизни не интересует.

Нагявичус, услышав это, упрямо сдвинул брови и спросил Моравскиса:

— А где же здесь люди жили?

— Да в таких же бревенчатых домах — нумасах, с маленькими оконцами и задвижными деревянными ставнями, как и на хуторе, — улыбнувшись, ответил Моравскис. — И так же жилье, и клеть, и амбар были под одной крышей. Теперь это только традиция, а раньше каждый крестьянский дом должен был быть крепостью — столько врагов угрожало Жемайтии.

Нагявичус, почему-то пожав плечами, присел у кучи хвороста и стал разжигать костер.

После ужина спать не хотелось, и мы, кто как мог, устроились у костра. Я заметил, что Нагявичус то и дело поглядывает на городище. Сейчас, вечером, оно перестало быть для нас объектом работы номер такой-то — оно снова замкнулось в своей грозной тайне, стало казаться еще выше и больше.

За всю жизнь я еще не видел ни одного не любознательного шофера. Нагявичус отнюдь не составлял исключения из этой беспокойной братии. Несмотря на плохое настроение, он, едва кончился ужин, снова стал приставать с расспросами к Моравскису:

— А все-таки, как же здесь люди жили?

Моравскис лениво, но добросовестно объяснил:

— Вокруг пильякалниса внизу жили, наверно, ремесленники и крестьяне. А в пильякалнисе, защищенный крутыми склонами и стенами, находился гарнизон во главе с командиром-конунгом. А на узком холме — парсепиле — был жертвенник. Здесь, возле священной рощи или одинокого дуба, горел неугасимый огонь в честь Перкунаса. Здесь командовал жрец, у которого была изогнутая палка с набалдашником в виде человеческой головы. Огонь перед изображением Перкунаса поддерживала девушка в белой одежде — вайделотка. Еще могу тебе сказать, что вайделотками становились самые красивые девушки в Литве.

— А когда появились первые пильякалнисы? — не унимался Нагявичус.

— Еще в конце каменного века, — неохотно ответил Моравскис. — Много их сооружалось в течение эпохи бронзы и раннего железа, еще больше в XI–XII веках, когда отдельным Литовским княжествам — Аукштайтии, или Верхней Литве, Жемайтии, или Нижней Литве, и Делтуне — приходилось отбивать набеги морских разбойников — варягов. Но особенно большую роль играли пильякалнисы начиная с XIII века, когда литовцы сражались против немецких рыцарских орденов…

— Ну, вот и расскажи про эту роль.

Но Моравскис, помедлив, ответил: