Дневник. Том 1

Я как-то спрашивала Наташу Данько, каково настроение у рабочих. Она говорит, что воззвание Ворошилова о самозащите страшно возмутило рабочих. Все боеспособные уже давно взяты в армию, остались старики и женщины, кто же будет защищать город? И где оружие?

А нормы все сбавляют. Теперь я уже вместо 600 гр. получаю в день 200 гр. хлеба, и этого, конечно, не хватает. Целый день в госпитале – 14 часов продержаться на 200 граммах. Это трудновато.

Вчера Алеша рассказал Васе, что перед выступлением Сталина с 5½ утра по радио предупреждали, что будет чрезвычайное сообщение. Затем, после объявления диктора, что будет говорить Председатель и т. д. и т. д., раздался дрожащий голос: «Братья и сестры», затем бульканье наливаемой воды в стакан и лязг зубов о стекло. «Друзья мои» – и опять стук зубов о стекло[783].

Мужичьё сиволапое. Робкий грузин! Открыла окошко, потушив, конечно, предварительно свет. Все спокойно. Орудийной стрельбы не слышно, но все время зарницы, очевидно, со стороны Финляндии; некоторые очень яркие, высоко над домами. Дома черные, без единого проблеска света.

Хочется спать, уже двенадцатый час. Спим не раздеваясь уже с 8-го, только утром переодеваясь.

18 сентября. Сегодня днем дальнобойные орудия били по Ленинграду. Соня испугалась, мы быстро свели детей в бомбоубежище, там хоть ничего не слышно. Психологическое укрытие.

Уверяли, что это наши стреляют по немцам, но, увы, немцы погромили достаточно. У Троицкого моста[784], у Дворцового[785]

. На углу Желябова и Невского[786] – это в центре. Маргарита Валерьяновна <Князева> говорит, что на углу Вознесенского[787] и Казанской[788]. Что дальше, не знаю. Вася был на улице, искал Наташе чулки.

Зашла С. Муромцева, пошли обедать в Союз писателей, встретили А.А. Смирнова, Б.В. Казанского. Казанский рассказал, что Лавренев уже давно уехал с Большим драматическим театром[789]

. Он в день их отъезда встретил жену Лавренева, Е.М., она рассказала ему об этом и добавила, что, конечно, несколько стыдно уезжать, но Б.А. так нервничает… Еще бы, после своих глупых статей[790]. Храбрецы.

Смирнов подождал меня, и мы вместе дошли до трамвая. «Его Величество решило сделать из Ленинграда плацдарм. В наших газетах сообщалось, что немцы где-то выставили перед своей армией русских заложников, женщин и детей. В Ленинграде выставляют перед своей же армией три миллиона безоружных стариков, женщин, детей, ученых и хотят сделать новую Нумансию[791]. Армия, вместо того чтобы прорваться и сохранить свою живую силу, сгоняется в Ленинград, на Академии наук пулеметы. Ужасно, когда все зависит от воли обезумевшего фанатика».

Дошли почти достоверные слухи о гибели Гени Зевелевича. Это ужасно. Он приезжал в последний раз такой бодрый, жизнерадостный. Несчастная, несчастная его мать.

К нам за столик в Союзе писателей села дама, которую я там часто видела, но не знаю, кто она. Немолодая, невысокая, худенькая, с нервным хорошим лицом. Сегодня она вся дрожала и была как-то вне себя. Соня Муромцева оторвала ей талон. «Я два дня ничего не ела, у меня такое несчастье…» Я спросила, что с ней. «Нет, лучше об этом не говорить, но то, что со мной случилось, это во сто раз хуже смерти». Ей надо было ехать к юристу, на Петроградскую, и она никак не могла понять, почему нельзя ехать через Троицкий мост, на какой трамвай сесть. Вероятно, кого-нибудь арестовали близкого. Пошла к Лили, взяла бумаги, но до НКВД не дошла, смалодушничала – опять сильно палили. Пойду, если доживу, в субботу. Хоть бы англосаксы вмешались и не дали нас искоренить окончательно. Ведь отбить все равно не смогут.

Сонечка стала такая бледненькая. Молока теперь доставать негде, масла нет или, вернее, почти нет. Бедная детвора.

Вчера в лечебнице была жена Стрельникова Надежда Семеновна и вызвала меня, т. к. знала через Н.И. Кутузову, что я там работаю. (Она все повторяла: какие люди, какие люди.)

Встретились мы очень тепло; она с детьми тоже без крова. Около их дома на Староневском[792] упала бомба, все окна выбиты, штукатурка обсыпалась, и дом дал трещину, но устоял. Они теперь поселились в квартире Зона[793]. Она рассказала мне следующее: недели за две до этого она заснула, сидя в кресле. Слышит, что ее зовут: «Данечка», – и видит: Николай Михайлович. Она пошла приготовить ему постель, но увидела, что там спит Боря. Решив, что ей все это показалось, она вернулась на кресло и опять заснула. И опять слышит голос Н.М.: «Данечка, не забудь, в субботу, в половине двенадцатого». Когда упала бомба именно в субботу в половине двенадцатого, мальчики даже не проснулись и ничего из вещей не пострадало. Надежда Семеновна видит в этом заботу Николая Михайловича о семье даже за гробом. Она построила дачу в Луге, боясь за легкие детей, у Бориса начало туберкулеза. Там осталась ее сестра. «Там немцы, и если только не нагрянут наши партизаны, все уцелеет. А придут партизаны – сожгут».