Дневник. Том 1

20 сентября. Вчера был ужасный день. Еле я успела дойти до госпиталя, началась страшная пальба, казалось, над нашей крышей, завыла тревога и взрывы один за другим где-то совсем близко. Эти толчки в земле невозможно переносить. Днем еще тревоги. Под вечер я шла из 5-й палаты, на коридор из поликлиники по лестнице вели мужчину в штатском, в халате, с забинтованным лицом, на бинтах выступала везде кровь, сзади шла Мария Васильевна, бледная, с осунувшимся лицом. Мужчина сказал мне: «Добрый день, сестрица». Голос показался знакомым. Мария Васильевна прошептала: «Вы узнали?» Я схватилась за голову. Доктор Бондарчук, которым мы так восхищались. В перевязочной тотчас занялись извлечением осколков. В правом глазу, на лице везде было стекло, одно из них было такой величины. Бондарчук занимался в лаборатории Института на Маяковского[794]. Началась тревога. Все стали уходить, звали Бондарчука, он медлил, хотел закончить работу. Тревога – волна разбила окно, около которого сидел доктор. Его увезли наверх, в операционную. В 9 я хотела уйти – опять тревога. Бондарчука перенесли на наш коридор, ходячие больные ушли на другой конец, детей раздвинули, привезли каталку. Операцию и наложение швов делал В.М. Остроумов, помогала Мария Васильевна. Была абсолютная мрачная тишина. Изредка начинал пищать кто-нибудь из ребят, сиделка взяла маленького, в тот же день раненного, на руки и укачивала.

Бондарчук терпеливо молчал. Над ним молча работал и накладывал многочисленные швы Остроумов. Тонкий и красивый профиль А.И. Яковлевой. Все они с повязками на лице.

Когда в первый раз в нашей перевязочной его разбинтовали, он очень спокойно сказал М.В.: «Я взрослый и трезвый человек и прошу сказать совершенно откровенно: глаз потерян или нет?» Остроумов: «Ничего нельзя сейчас сказать, глаз очень плох, но категорически сказать, что погиб, нельзя». Глаз и веки были разрезаны, все залито кровью.

Когда перевязка кончилась и Бондарчука повели наверх, мы остались одни с М.В. Она только сказала: «Какой ужас», – и заплакала, и я тоже. Молодой, ему 41 год, блестящий доктор-нейрохирург и человек, и так зря быть раненным, может быть выведенным из строя.

Вчера бомбы были брошены в Мариинскую больницу, Нейрохирургический институт, поликлинику, новый Морской госпиталь на улице Красных командиров[795], который очень долго горел.

Я так домой и не ушла, потому что в половине 12-го опять была тревога, продремала на диване до 6 утра. Бондарчук спал спокойно. Ему вспрыснули противостолбнячную сыворотку, дали сульфидин[796]. Всю ночь около него просидела одна из его сотрудниц. До жены не дозвонились. Выключение телефонов в такой момент вносит лишнюю панику. Ни об ком ничего не знаешь.

Какое дикое, ни с чем не сравнимое варварство.

Говорят, Ляля видела сама, были немецкие листовки: «Мы даем вам передышку до 21-го, а потом, если вы не сдадитесь, сотрем вас в порошок». Непонятно, к кому они обращаются. Мы обыватели – quantité negligeable[797], а Сталин – он сам нас уже 20 лет как в порошок стирает, Ленинград он не выносит, т. к. здесь его никто не знал и не видал в начале революции.

Сонечка так и спит в бомбоубежище. Теперь она привыкла и засыпает. Ей вчера снесли туда ее старую кроватку.

Для повышения настроения пущен слух, что завтра прибавят хлебный паек. А паек вообще сошел на нет. За вчерашние сутки я съела всего, вероятно, не больше 250 гр. хлеба и 4 кусочка сахара с чаем, и больше ничего.

22 сентября.

Три месяца войны. Немцы взяли Киев. Сегодня Вася читал очередную немецкую листовку «Мир угнетенному народу». А дальше: «Мы ведем войну с комиссарами и евреями, сдавайтесь, а не то вы все погибнете под развалинами своих домов. Вы в железном кольце»[798].

Какой-то grand guignol[799]. Кому нужна наша гибель под развалинами Ленинграда? Наша жизнь по советской расценке много дешевле тех бомб, которые на нас потратит Германия.

Эти листовки явно предназначены для создания паники в населении и в почти, по слухам, безоружном войске.

Теперь ходят слухи о совещании в Москве с Америкой и Англией[800]

, они, дескать, требуют, чтобы Ленинград был сдан, а по другим версиям – объявлен вольным городом. Очевидно, путают понятия вольный и открытый[801].

Бьют часы – 11 часов. Toutes blessent, la dernière tuе. Близка ли эта последняя минута? С начала войны немцы все время бросают листовки. Первые были самого радужного содержания: «Жители Ленинграда, никуда не уезжайте, бомбить не будем». Теперь бабы в очередях это вспоминают. Говорят: «Гитлер нас обманул».

Была я опять в НКВД с заявлением Е.И. Сегодня оказался очень вежливый и приятный дежурный, обещал сегодня же доложить начальнику управления: «Авторитет товарища Шостаковича и вашего мужа будут иметь решающее значение» – давай Бог. Бедная Lily, до чего она одинока.

Под вечер зашел Г. Попов. Он в первый раз был очень со мной откровенен, рассказал об аресте в 37-м году его отца: «Если у нас останется тот же Союз, те же Круцы и Иохельсоны, я кого-нибудь из них задушу».