Дневник. Том 1

Мы пили чай. Она мне привезла несколько картошин и конфет. Часов в 10 завыла тревога, и сразу же послышался взрыв. Я разбудила Васю и Наташу, которые уже легли спать. Мы продолжали сидеть у меня. Внезапный подземный, с полу, толчок, за ним взрыв, затем еще сильней, и такой взрыв, что мы с Наташей бросились в ванную. Вася и Наташа быстро собирали Сонечку, и Наташа с бабушкой ушли в бомбоубежище. Мы так и остались в ванной, центральной комнате без окон, к нам пришла Катя Пашникова. Вася сидел в передней. Взрывы повторялись, но уже меньшей силы. Очевидно, эти первые взрывы разрушили дома 10, 12, 16 по нашей Фурштатской и 24 по Чайковского. Я чувствовала невероятную усталость. [Целый день я дежурила в госпитале, и сразу же началась эта бомбардировка.] Наташа Данько сидела на краю ванны, мы с Катей на чемоданах. Я наконец не выдержала и пошла спать, закрылась пальто с головой – утром надо было вставать в 6 часов. После 12 был отбой тревоги, все стихло. Наташа Данько прилегла в пальто и берете, она заснула, а я так и пролежала до утра с мучительным сердцебиением в полудремоте.

Ночь с 9-го на 10-е я пошла уже в бомбоубежище. Главное, ничего не слышать. Эта ночь для нашего района была спокойнее. С 10-го на 11-е бросали бомбы в районе Жуковской[772]. Вчера же сначала было довольно тихо. Вдруг около 12 часов ночи взрыв такой силы, что земля ходуном заходила, потом другой, третий. Я читала рассказы А. Франса, подняла голову, уверенная, что рушится наш дом. Вошел Вася, значит, еще не мы. Вася по своему упрямству не заходит в бомбоубежище, а стоит на улице или на лестнице. Бомба упала во дворе дома № 6 на сарай и прачечную.

Добиваются ли немцы уничтожения здания НКВД, где масса зениток и куда из-за них они подлетать не могут, уж не знаю. Пока что страдают только несчастные мирные жители.

Наш бульвар загроможден скарбом из пострадавших домов. В доме 12, где живут Чернявские, срезало угол, полторы комнаты и кухню или переднюю, в глубину по Друскеникскому переулку. В верхних этажах стоят в остатках комнаты белые кафельные печи с каминами, висит где-то и качается от ветра оранжевый абажур, вдребезги разбитый буфет на оставшейся стене, до которой дотянуться уже нельзя, на вешалке висят два пальто, мужское и женское, рюкзак, стоит чемодан.

Там погибло четверо. Старик с немецкой фамилией Буссе, молодая больная женщина с мужем и еще кто-то, словом, только те, кто не ушли в убежище.

Получив повестку о своей высылке, Елена Ивановна обратилась за помощью или советом к своему бывшему сослуживцу, партийному, работающему сейчас в райсовете, который к ней всегда прекрасно относился. «Поезжайте, Елена Ивановна, как вы можете еще раздумывать, я бы 10 лет жизни отдал за то, чтобы иметь возможность эвакуироваться сейчас из Ленинграда. И не я один, тысячи человек были бы счастливы находиться на вашем месте».

Хорошо так говорить мужчине, обеспеченному, партийному (вероятно). Даже смешно.

12 сентября. Вечереет. На душе тошнотно. Мы все смертники, но не знаем, за кем сегодня придут.

Мы 23 года были потенциальными смертниками, а сейчас завершение всей эпохи. Бесславное завершение.

Рядом со мной Сонечка лепечет, лепечет обворожительно: «Люба – дай улибку, дай галяни». Улибка – это карточка улыбающегося Васи, когда ему было года два с половиной, похожая на Соню. Кто-то сказал при ней, что ее улыбка похожа на Васину, она с тех пор так и назвала карточку улыбкой. Галяни – карандаш. Приходили Наталья Васильевна, Митя и София Ивановна, ходили обедать в Союз писателей. Н.В. окончила двухмесячные курсы сестер, но теперь медлит поступать, хочет быть в опасное время дома, с Митей. Она спрашивает меня: «Ehescheidung? – развод?» «Ich bin in Ehe-scheidung mit meinem Manne»[773]

. – «Приготавливаетесь?» – «Да». Она очень боится, как бы словесный блуд Алексея Николаевича не отозвался на Мите в случае прихода немцев. Толстые – он и она – воплощенное легкомыслие и беспринципность.

14 сентября. Вчера в госпитале у меня все из рук валилось, разлила марганцовку на скатерть и т. п. Весь день была стрельба из дальнобойных орудий. У наших раненых повышается температура. Почти всех их переложили в коридор, что создает сутолоку, беспорядок. Но коридор внутренний, сводчатый, крепкий.

Но молодежь и тут не унывает. Маржинцев, 19 лет, перед которым разорвалась своя же мина, слепой, лишь один глаз немного чувствует свет; Ерема Кондратьев, 20 лет, обе руки отняты ниже локтя и тоже слепой, и Федосов 21 года, недавно вынули глаз, но пострадавший меньше их всех. Они садятся вместе в уголок и поют хором, голоса небольшие, но верные, музыкальные, у бедного Еремушки высокий тенорок. Он совсем ребенок. Маржинцев очень высокий, все лицо отечное от ранения, его трогательно все сестры и сиделки зовут Жоржиком. Он рассказывает старинные сказки. В ТАССе мрачно настроены, говорят, 15-го немцы возьмут Ленинград.

Мы в кольце, вокруг Ленинграда масса нашего отступившего войска, бежавшего за отсутствием командования.