Дневник. Том 1

Заходила сегодня Марина Хармс. Д.И. арестован уже полтора месяца тому назад, соседний с ними дом разрушен, их дом дал трещину, все окна выбиты, она живет в писательской надстройке[842]. От родителей, живущих в Малой Вишере[843], никаких известий. Марина без всяких средств к существованию и в смертельном беспокойстве за Даниила Ивановича. Была Женя Григорьева. У нее окна заколочены досками, очень холодно, но все же они все вернулись на свою квартиру. Она нянчит чужого ребенка и собирается поселить у себя уже третью жилицу, раненую с верхнего этажа, учительницу. Женя – это сама самоотверженность и доброта. Мы с ней познакомились в 1903 году у Александра Маковского в его школе.

Я вчера списала из какой-то статьи в газете: «Великий Сталин неоднократно указывал, что самое ценное в нашей социалистической стране – это люди!!!»[844]

10 октября. Третий час утра. Опять тревога, длившаяся 6 часов, очень аккуратно с 7 часов 30 минут до 1 часа 30 минут. На улицах светло как днем. Луна сияет ослепительно, а такого блеска Большой Медведицы я, кажется, никогда не видала. В городе тихо. Быстро бегут люди, задержанные тревогой. Мчатся застрявшие трамваи. Как будто ничего и не бывало. Пожаров не видно.

Захожу в наше бомбоубежище. Сонечка спит. Дома есть нечего. Тушеные кочерыжки оставила в духовке – они прокисли, суп несъедобный. У меня ни крошки хлеба. Подогрела суррогатное кофе, выпила чашку с леденчиками. За весь день, с 6 утра до 3 часов ночи, 200 гр. хлеба, 2 кружки чаю и чашка кофе. Pas beaucoup[845].

От своих я не вижу никакой заботы. Я для Князевых соседка, о которой не надо заботиться. Ну да Бог с ними.

Сегодня в газетах: сдан Орел, обострились бои на Брянском и Вяземском направлении. Очевидно, Вязьма взята. Немцы берут Россию, как масло режут. И Ларино встало передо мной как живое. Дороги, луга, выбоины на дорогах, мостики, леса, парк с горкой в конце, церковь, папина могила, аромат травы, дорога на станцию, Днепровская долина – я вижу все это, я чувствую запах леса; и все это, быть может, истреблено нашими и немецкими полчищами.

Ларино в двенадцати верстах от железной дороги. Расстроилась я ужасно. Вдобавок оказалось, что Н.И. Кутузова бывала в наших местах, только в другую сторону от Издешкова[846]. У ее бабушки было там небольшое имение. Она знает Нюту Путята, ее брата, – ее дальние родственники.

Когда я утром шла в госпиталь, была чудная погода, только что встало солнце, и с горизонта вдали за Литейной, из-за Пантелеймоновской церкви[847]

подымались розовые, сиреневатые облака, такие, как на картине Мусатова[848] – quand les lilas refleuriront[849].

И эта утренняя красота, и ночной лунный и звездный блеск – все это несет смерть, бомбы, разрушение…

Боже мой, до чего человечество регрессирует. Страшно за людей.

А наши газеты, радиопередачи отвратительны и бестактны. Орел взят, Брянск взят, а по газетам мы все время гоним противника.

Позор, и какой позор! Сил нет перенести. Где Римский-Корсаков? Жив ли он? Об нем ни слуху ни духу.

11 октября. Половина второго утра. Вернулись с Наташей из бомбоубежища, где Соня осталась ночевать в своей кроватке, бабушка, Катя и Алеша на скамье.

Сегодня 10-го – 27-го по старому стилю – день папиной смерти. Я отслужила панихиду по рабам Божиим Василию, Елене, отроковице Елене. И какая-то тишина спустилась на душу, тишина осеннего дня, я даже не знаю, с чем это внутреннее состояние сравнить.

Я помню мой приезд в Ларино 29 лет тому назад, как вчера, мою встречу с Сашей в Смоленске, отпеванье, милые папины руки и мое горе бесконечное, ужасное горе. Как я любила папу, как люблю его и сейчас, как мы все, дети, его любили.

Если Вася в Париже, он, верно, тоже служил панихиду, жив ли он, Саша? Рим, Votre inutile et tragique voyage[850], как писал мне тогда Петтинато из Рима в Ларино. Мы тогда еще были европейцами с общей родиной Пан-Европой[851], а теперь мы голодные, озверевшие волки, лязгающие друг на друга зубами, и надо всем Германия, жаждущая дорваться до нашего горла. Она его уже почти перекусила. Падуанский Мантенья мне так же дорог, как новгородская София, но это уже древняя история, и я, мы, пан-европейцы, это вчерашней день.

Я подходила в церкви к Спасителю, смотрела в его такие человеческие глаза и говорила Ему: «Твой город, Господи, спаси и сохрани».

Опять тревога. В предыдущую тревогу около 11 часов Вася сосчитал 3 падения бомб. Куда? Дикари.

12 октября. Вчера вечером я вернулась домой в десятом часу и застала у себя Ирину Вольберг. Она сидела в кухне на Катином диване. На ней был красноармейский макинтош, на воротнике 3 кубика[852], высокие сапоги, кожаный ремень, на коротко остриженных волосах шапка.