Дневник. Том 1

Наш больной, раненый колпинский рабочий, настроен очень пессимистично. Вчера к нему приезжала жена. Обстреливают Ижорский завод со всех сторон, со стороны Детского, Малой Ижорки, обстреливают и мирный поселок, т. к. наши ставят орудия среди жилых домов. «Я думаю, что ни в одном государстве, – сказал он, – этого не делают. Я ложусь спокойно спать, а утром вижу, что около меня, моего дома огневая точка. Мы с ними бороться не можем. Жене из Колпина выехать не разрешают. Ленинград беженцев больше не принимает, и приходится оставаться под огнем».

Сейчас приехала Катя, привезла целый мешок капусты. Капусты, c’est beaucoup dire[855]. Маленькие кочешки, выросшие на оставшихся в поле кочерыжках, листья – сейчас это драгоценность. Если бы у нас не жила Катя Князева сам третий, мы бы вообще лучше питались.

Я иногда, пробыв весь день в госпитале на 100 гр. хлеба (100 я съедаю утром), дома пью чашку кофе. Сегодня обед роскошный: остатки супа с макаронами и немножко макарон. Я разделила свои 300 гр. на 4 раза. Что дальше будет, не знаю. Мечтаю о спекулянтке.

Вчера буфетчица Поля принесла мне ½ кг масла за 50 рублей. У нее где-то за Невской заставой[856]

знакомая, имеющая отношение к продуктовому магазину. Это может быть неприлично, но голод, искусственно созданный нашими правителями, еще неприличнее.

Ленинград через три месяца войны остался без хлеба и всего прочего.

Тут заплатишь любые деньги.

Бедная, золотая Сонюрочка бледнеет. Сколько это может продолжаться? Ходят слухи, что скоро хлебный паек уменьшат до 100 гр. в день.

Маргарита Валерьяновна пришла к нам в ужасном состоянии. Вчера фугасная бомба упала на дом 81 по Каналу Грибоедова и в поликлинику, где она работает, на Вознесенском, доставили 62 человека тяжелораненых. 12 человек умерло у них же. Среди них четырехлетний ребенок.

Что за бесцельное избиение – Massacre des innocents[857]. Ужас берет.

Катя была у родителей на правом берегу Невы, против Рыбацкого. Как настала ночь, так немецкие самолеты и полетели и никто в них не стрелял. А зениток там много.

Вчера я дежурила в госпитале, тревога началась в 7 часов, и очень скоро стали раздаваться выстрелы, где-то близко бахнуло, еще и еще. Неприятно. Потом кто-то побежал, с подъезда ворвались какие-то люди: «У вас крыша горит, где ход на чердак?» Никто не знал. Наконец их направили в поликлинику, рысью они пробежали по коридору между кроватями раненых, влетела девушка: «Нина, беги, твой дом горит». Нина Каштелян, шестнадцатилетняя дружинница, умчалась. Стало все тихо. Раненые не двинулись с места. Я продолжала впускать в глаза капли.

Кроме первого момента замешательства, никакого волнения и паники.

Пожар был быстро ликвидирован. Зажигательные бомбы, по слухам, около ста, были брошены по всей Моховой: в дома 38, 34, 30, 28, может быть, и еще, и все были очень быстро потушены.

Мальчики, подростки увлечены тушением бомб и, говорят, успешно тушат. «Бежим на чердак, а там какой-то дядя, жадина, восьмую тушит, а нам не дает». Где-то в нашем районе пятнадцатилетняя девочка с флюсом взбежала раньше всех на чердак и потушила бомбу, чему страшно завидовали мальчишки: девчонка, да еще с флюсом!

Все исхудали страшно. 12-го пришел Попов и остался ночевать. Спустил весь жирок, живот пропал. Вася острил: «Благодарю товарища Сталина за тонкую талию». Вообще, Вася много и хорошо острит и увеселяет своих товарищей по ночным дежурствам.

Боюсь за его почки, боюсь за всех. Так бы хотелось уцелеть всем.

16 октября. Вчера и сегодня ночью не было тревог. Под утро я разделась, надела ночную рубашку и чувствовала радостное состояние выздоравливающей. И кажется, что эти тревоги, эти бомбежки, убитые, раненые, зияющие дома – это дурной сон, кошмар, этого не может быть, настолько это все нелогично, противоречит жизни, законам человеческим и божеским. А в утренних сводках тяжелое положение на фронте, прорыв в западном направлении. Вчера, говорят, перед тем, как известить по радио о взятии Мариуполя, передавалась песня «Москва моя, страна моя…»[858].

Стыдно за всё. Стыдно за передачи по радио, стыдно за Лозовского. Еврейские parvenus вообще лишены такта, как всякие, впрочем, parvenus, но у иудеев по отношению к России нет ощущения родины. Ужасно. Мне кажется, что я не смогу посмотреть в глаза ни одному немцу, ни одному нашему эмигранту.

Вася преклоняется перед гениальностью немцев, и в частности, генерала Гофмана.

Вася погружен в мысли об искусстве. Третьего дня мы весь вечер проговорили с ним о Сезанне, его влиянии, спорили о Пикассо и о Шекспире. Вася – человек с шорами на глазах. У него бывают увлечения. Когда-то, кроме Чупятова, никого после Леонардо не существовало. Теперь Сезанн и Лев Толстой, может быть еще генерал Гофман, остальное не существует.