Дневник. Том 1

24 января. Сегодня взяли Царское и Павловск. Боже мой, что там осталось? Уцелели ли могилы, Казанское кладбище? Что меня там ждет? С каким ужасным страхом я туда поеду. Вряд ли скоро будут туда пускать, верно, все заминировано. Я слушала радио и плакала. Что там? Аленушка моя родная, может быть, и могилы твоей нет.

Надо радоваться, а на душе какие-то отливы и приливы. Нахлынет такой восторг перед нашим народом, перед грандиозным наступлением от Петербурга до Крыма. А потом сердце сжимается: неужели опять аресты, опять ссылки и расстрелы, колхозы и власть евреев?

Сегодня зашла к Бондарчуку. Спрашивает, нет ли у меня высокопоставленных связей. Разворачивается такая картина: он стоит поперек дороги еврейским докторам. Машанский, еврей, директор Травматологического института[1189]

, как только началась война, постыдно удрал и даже хотел увезти и весь институт. Потом, когда выяснилось, что немцы город не взяли, все утряслось и его назначили начальником горздрава. Теперь он хочет сделаться директором Нейрохирургического института, Бондарчука сплавить куда-нибудь в провинцию, в Киев, Поленов, по словам Антона Васильевича, подлец. Всю свою карьеру он строил на воровстве литературном, идейном. Обворовал Кушлинга. Сейчас он предает Нейрохирургический институт. Машанский будет директором, Поленов, которому 76 лет, который еле ходит и никаких операций не делает, будет его заместителем. Успехи Бондарчука, очевидно, не дают им покоя.

Ольга Андреевна рассказывает, что сейчас евреи возвращаются в первую голову, банки и всякие хозяйственные учреждения ими уже полны. О.А. говорит: «Как клопы вылезают отовсюду».

Я на себе испытала еврейскую ловкость рук – чего же лучше Шапиро. 22 января Беляковы меня позвали посмотреть их спектакль, он шел в 189-й школе, в нашем дворе. Начинается цирк, выбегает клоун – Пьеро. Смотрю и узнаю нашего Пьеро из «Золотого ключика»[1190], которого так чудесно водила Н.А. Барышникова. И затем все куклы мои, опошленные всякими блестками, мишурой, которыми Беляков страшно гордится. И мне стало больно. Этого Пьеро Коновалова резала с натуры, с какого-то мальчика лет 7. Столько было затрачено на все эти постановки любви, забот. И все это украл самым спокойным и беззастенчивым образом Шапиро. Неужели на них не будет управы?

26 января

. Встретила в Публичной библиотеке Наташу Грекову; она меня окликнула, тогда я сразу ее узнала, она похудела. Работает в Институте экспериментальной медицины[1191]. Я думала, что они уехали; и всегда радуешься, когда встречаешь прежних знакомых, уцелевших за эти ужасные годы.

Теперь, оглядываясь на эти года, когда над нами ежечасно летала смерть и мы делали вид, что ее не замечаем, оглядываешься и с удивлением видишь, что их, этих лет, нету. Неужели два с половиной года длилась блокада, неужели два с половиной года продолжалась игра в жмурки со Смертью, не может этого быть. Уже два года, как уехал Вася, уехала Сонечка? Не может этого быть. Два с половиной года, как я живу фантастической жизнью почти без заработка, с одной карточкой и все-таки живу. Куда-то провалились эти годы, месяцы, дни. А вместе с тем сколько подлинного ужаса пришлось видеть за эти годы.

Сколько за это время потеряно людей, друзей: Наташа и Елена Яковлевна Данько, милая Клавдия, Женя Григорьева, Полюта, О.Ю. Клевер, Геня, Тиморевы. Мне думается, что мы жили, работали, но подсознательный страх (не смерти, я ее не боюсь) – снаряда, бомбы, ужаса катастрофы – порабощал до известной степени нашу нервную жизнь, наш интеллект; и вот сейчас, когда в городе внезапно стало тихо, когда за двенадцать дней немцы отогнаны от города, смотришь назад и видишь, что время исчезло, провалилось. И так хочется видеть своих, видеть Сонюру.

Шла в шестом часу через Екатерининский сквер. Темный памятник. Летящая кверху Екатерина, сзади в легком тумане Александринский театр, а кругом обрамление из легкого прозрачного кружева деревьев. Красиво так, что делаются спазмы в горле.

Верно, нервы ослабели.

Мы говорили с Н. Грековой, что, как это ни странно, обстрелы, разрывы c каждым днем становились непереносимее. И теперь, когда слышишь что-то вроде выстрела, делается скверно, скверно на душе.

Рассматривала я сегодня лица в трамвае: помятые, какие-то невзрачные; одеты, обуты в общей массе плохо.

27 января. Ленинград салютует войскам двадцатью четырьмя выстрелами из 300 орудий[1192]. Соседи побежали на улицу слушать. Мои же нервы настолько ранены, что мне сейчас и у себя в комнате слушать эти залпы тяжело. Это слишком похоже на то, чего мы наслушались на всю жизнь. Вот, кажется, и конец. Слава богу.

Анна Ивановна ходила на Неву, видна была иллюминация, было очень красиво, улицы, крыши были полны народа.