Дневник. Том 1

Была сегодня у М. Неслуховской, хотела поговорить о Бондарчуке, но застала у нее, к ужасу своему, Аду Гензель. Толстая, красная, отвратительная. Кажется, никто в жизни не внушал мне такого отвращения, как она. И я ушла с ощущением, что паука проглотила, прикоснулась к чему-то очень грязному. Я убеждена, что она служит в НКВД и ходит к Тихоновым для осведомления.

Рассказывала, что когда ее и Кашвель увидал Деммени (который сюда приезжал), то он сказал: «Единственный человек здесь, у кого приличный вид, это Шапорина, а вы все разжирели до непристойности».

Я не могу с ней говорить и не могу на нее смотреть. Витька Прорвич, наш театральный осветитель, жаловался, бывало, товарищам, когда я им была недовольна: «Любовь Васильевна на меня не хочет смотреть».

Когда я в прошлый раз была у М.К., говорили о ее будущей жизни в Москве. «Там жены писателей гонятся за тем, у кого будет больше чернобурок, – сказала я, – у Людмилы Толстой их семь, у жены Катаева девять или десять». Маруся ответила: «У меня их не было и не будет. Дочь генерала Неслуховского, жена Николая Тихонова имеет право жить так, как ей хочется!»

А почему не она сама по себе? Как иногда одна фраза дает целую характеристику. Так, например, кажется это было в августе, я уговаривала М.В. Юдину уезжать в Москву. Обстрелы были ужасные, денег у нее не было, а жизнь в «Астории» стоила очень дорого. «Нет, я не уеду, я здесь отдыхаю, и это очень важно для моей биографии».

И еще: заговорили о командовании, о Тухачевском. «Если их расстреляли, значит, это было нужно. Хуже было бы, если бы они во время войны изменили стране». Это Тухачевский-то! Меня это как-то по сердцу полоснуло. Теперь-то ведь командуют опальные генералы, а собственные Власовы сразу изменили.

1 февраля. 29-го принесли повестку явиться на Чайковскую, 17 «для разбора Вашего дела»

[1193] (чтобы ты не отгадал – как в армянских анекдотах).

Хорошенький офицерик с простонародным говором. «Где работаете? Есть у вас там военнослужащий больной Нейдгардт?» Я ему объяснила, что пока не дежурю, а веду научную работу, так что ничего сообщить не могу кроме того, что Нейдгардт чинит вечные перья и болен безнадежно.

Я не помню точно, что я сказала, на что офицерик мне ответил: «Вы, пожалуйста, Любовь Васильевна, не думайте, что мы подозреваем вас в контрреволюции, мы с контрреволюционерами так не разговариваем. Наоборот, вы сами понимаете, что вы как человек культурный, с высшим образованием (?), вы скорее можете подойти к человеку, поговорить, узнать его настроение. Я больше вас вызывать не стану, но вас, верно, еще раз вызовет тот товарищ, у которого вы уже были, вызовет, чтобы прекратить с вами всякие сношения».

Очевидно, убедились, что проку от меня никакого.

В воскресенье 30-го я поехала к Тамаре Александровне поговорить о Бондарчуке, не знает ли она каких-нибудь ходов. Поздравила ее с освобождением города. «Я не радуюсь, – сказала Т.А. – Народ побеждает, но на нем столько сидит паразитов, что ему не освободиться. Да, Бондарчука съедят, потому что он русский и талантливый. Евреи чувствуют, что поднимается грозная волна против них, и теперь они торопятся устроить все свои гешефты. Они меня в свое время съели. Я написала большую работу, докторскую диссертацию, они мне сказали, что ее примут, если я соглашусь уехать в Архангельск. Я отказалась. Машанский теперь хочет соединить Травматологический институт с Нейрохирургическим и перевести оба учреждения в клинику Отта[1194], специально выстроенную для гинекологии. Испортят, разрушат оба института. Но это им не важно, лишь бы свои делишки обделать. Бабчин его правая рука, это дипломат, кардинал, как мы его называем». Она долго говорила о паразитарной роли евреев, о том, что войну ведут только русские, ни евреи, ни нацменьшинства не воюют, а бегут и предают, что евреев сняли из штабов именно за предательства. Я слушала, и слезы так и катились из глаз.

Уж очень пессимистично настроена Тамара Александровна. «Я не говорю, много было сделано, многое достигнуто, война организована, но сейчас народ перерос все это, старое должно уступить свое место новому».

На другой день я зашла к Антону Васильевичу Бондарчуку, предлагала послать письмо с оказией. Он находит, что еще преждевременно писать на основании одних слухов. А что за себя он будет бороться. Он организовал в Акимовке около Крыма[1195] образцовую больницу, к нему съезжались больные отовсюду, из Москвы, с Кавказа, на операции записывались за три месяца. И вот евреи повели против него кампанию, обвиняя его в экспериментировании на живых людях и во всяких других грехах. Жаловались прокурору, приезжали комиссии за комиссиями. Приедут русские доктора – находят, что все в порядке, приедут носатые и ищут и видят преступления, настолько это было противно, что он плюнул и уехал. Перед этим он получал всякие благодарности и был представлен к ордену Ленина. После этого и началась травля.