Дневник. Том 1

Ходила на рынок, поразило количество инвалидов, торгующих табаком и всякой мелочью, и просто слоняющихся. Цены и там высокие.

Сохранились некоторые записи: 21 июля 44 – пучок моркови 5 рублей, стакан земляники – 13 рублей, стакан манной крупы – 35 рублей, стакан пшеничной – 20 рублей, 600 грамм хлеба – 65 рублей.

Погода стояла чудесная, приятно было окунуться в кукольные дела, я так люблю это дело. Здесь всё были петрушечные театры – из Костромы, Рыбинска и самого Ярославля, последний театр был самый слабый.

Кончился смотр в конце июля. Возвращалась я из Ярославля по железной дороге до станции Ёркино, оттуда до Глухова было верст пять. Поезд плелся медленно и приходил в Ёркино в 11 часов вечера. Закомых крестьян в соседней деревне, где можно было переночевать, не оказалось дома, и я пустилась в путь. Была тихая звездная ночь. Полная тишина. В деревнях все спали, собак нет ни у кого. Сильная роса. Шла я по тропочкам в картофельных полях и межам. Дорога в деревне спускалась к оврагу, на дне которого, журча, бежала речонка. Я перешла по мокрым от росы кладям и остановилась. Дух заняло: передо мной на фоне догорающей вечерней красновато-золотой зари черным силуэтом рисовались стоявшие по склону оврага избы, сараи и выше их ветряная мельница. Журчал быстрый ручей, воздух был полон медовым запахом свежескошенного клевера, и ни души кругом, полная тишина. Я стояла в глубоком восторге и думала: это мне за блокаду.

Оторваться не могла, все стояла и упивалась божественной красотой этой картины, музыкой журчащего ручья. После всех ужасов блокады душа была потрясена до основания божественной гармонией природы.

До самой смерти не забыть этой ночи. Я была счастлива.

Погостила я в Глухове около полутора месяцев. Гуляла с детьми, Соней и Алешей. Соня в моем сердце как-то сливалась с Аленой; однажды, когда она влезла на крышу сарая и я очень испугалась, я вскрикнула: «Алена!»

И опять работала, писала портреты. Два с натуры, а пять или шесть с фотографий убитых братьев и сыновей. Получала за них молоко, яйца, масло, деньги.

С натуры было очень интересно рисовать, я так люблю это дело и так страдаю, что совсем лишена возможности рисовать.

Катя Лаврентьева, заведующая молочным хозяйством колхоза, крепкая девка лет 26, с багровым рябым лицом. Чтобы убить немного эту красноту, я поставила за ней фикус. Получилось неплохо. Она была шатенка с голубыми глазами. Аннушка передавала мне, что Катя осталась очень довольна портретом, об одном жалеет, зачем я ей сделала голубые глаза, лучше бы черные. Я объяснила, что теперь самая большая мода на голубоглазых шатенок.

Получила я за портрет, кажется, килограмм масла. Это было великолепно. За другой портрет с натуры я получила прялку и пяток яиц. Мои портреты ценились по 500 рублей! И кругом удивлялись, что я польстилась на прялку. А прялка была редкостная. Моя модель, немолодая баба, получила ее от своей матери, умершей незадолго перед этим 106 лет от роду. Позже я видела такие две прялки в Русском музее (Этнографический отдел). Она напоминает какую-то индусскую башню. Со всех четырех сторон в ней вырезаны до самого верху крошечные сквозные окошечки с кокошниками, по три в ряд, всего 23 этажа!

10 августа – храмовой праздник в Дивееве-Городище – Одигитрия, Смоленская Божия Матерь (28 июля ст. стиля)[1222]

.

Отправились мы с Хиной, 14-летней девчонкой из нашей деревни, рано утром. Мягкие холмы, кое-где перелески и поля, поля. Взойдешь на холм, и видно, как со всех сторон по дорогам и тропинкам идет народ. Яркие женские платья, платки среди несжатых полей овса пестреют, как вышивка.

Было чудное утро. До Дивеева 7 верст. Когда мы уже приближались к Волге, далеко где-то направо раздались орудийные выстрелы. Это был последний налет немцев на Ярославль.

На высоком берегу Волги вокруг церкви толпы народа. Я отстояла обедню, потом пошел крестный ход. На носилках четверо несли огромную, в серебряной ризе, икону Смоленской Божией Матери. Люди шли ей навстречу, приседали и проходили под ней. Крестный ход остановился, служили литию[1223], и позади хоругвей, золотых риз священников, пестрой толпы расстилалась огромная голубая пелена Волги. Все залито солнцем.

Я записала тогда в записной книжке[1224]

:

Не поймет и не заметитЧуждый взор иноплеменный…[1225]

Спустившись к Волге, посидели на берегу. Мальчишки плыли в лодке со стариком. До меня доносился их смех, шутки – дразнили старика: «Эх, дед Никита – без порток…»

Подумала об утраченных германских иллюзиях… Кажется, век бы не ушла отсюда. Шли мы с Хиной домой с толпой нарядных девок, баб, парней; многие оставались сидеть на могилках в церковной ограде, закусывали.

Хина рассказала мне о смерти своего отца.