Дневник. Том 1

Я вспоминала возмущенные рассказы Елены Яковлевны Данько о том, как тогда, осенью 41-го года, Ахматова в истерической панике не выходила из бомбоубежища на канале Грибоедова и запугивала их неминуемым приходом весной немцев и тем «крошевом», которое они здесь учинят. И Кетлинская говорила Анне Ивановне, что она принимала тогда все меры, чтобы вывезти Ахматову из Ленинграда ввиду ее панического состояния.

Впечатление от этой встречи осталось крайне тяжелое.

Не веселее и другое разочарование. Кажется, весной в Союзе композиторов была обнаружена у бухгалтерши растрата в 80 тысяч. Вначале она всю вину сваливала на Богданова-Березовского, потом признала вину, но говоря, что деньги тратила на него. Дело длилось все лето, и открылись целые потоки грязи. На днях у меня был Ю.В. Кочуров, подавленный этой историей, набросившей тень на всю организацию. Бухгалтерша была любовницей Богданова-Березовского. Она получала карточки на разных умерших или переехавших членов Союза, и они пользовались сообща шестнадцатью лишними карточками. Загурский сказал Кочурову: «Каждый день раскрывает все новую грязь. Вы даже не представляете себе». Дело слушалось в военном суде при закрытых дверях. Валерьяна оправдали, т. е. замяли дело, присудив уплатить в течение какого-то количества лет 600 тысяч, 600 тысяч! За карточки, по-видимому.

Богданов-Березовский, говорят, был так доволен своим оправданием, что в тот же вечер пошел в театр.

Композиторов срочно заставили перевыбрать председателя, они избрали В.В. Щербачева.

Мне кажется, я бы застрелилась после такой истории. Хотя, если уж идешь на подобные поступки, до совести ли.

Богданов-Березовский был председателем Союза, его жена кассиром, любовница бухгалтером, а курьер Вера домработницей. Это все ужасно. Недаром Леля, еще в 30-х годах, когда гостила у нас в Детском, еще при Аленушке, называла Валерьяна гнилым мостом. «Нельзя, – говорила она еще тогда, – за него ручаться; выдержит такой мост или провалится». И вот провалился. Это больно. Хоть пиши опровержение в мой альбом. Только бы уж дальше не было разочарований. Мне жаль Аничку Богданову-Березовскую. Она держится такой линии: все клевета, Валерьян чист. Кто ее знает.

А как они трогательно жили. Когда он уезжал в Москву, он ежедневно слал ей телеграммы, писал, как тоскует…

Была у меня вчера Кира Полюта – похудела, похорошела. Шефнер говорил Сильве, что она вышла замуж. Увы, утешится жена…[1229] Л.Е., оказывается, не убит, а умер от заражения крови при остеомиелите в Арске[1230]. Вот кого мне жаль. Жаль как родного. Состояние духа у меня ужасающее. После жизни в Глухове у меня отчаянная тоска по Соне, по детям. Страшное беспокойство за девочек, они мне уже месяц как не пишут от обиды, считая, очевидно, что я бросила их на произвол судьбы. Это нелепое, дико произвольное запрещение въезда. Я понимаю запрет для новых приезжих, вроде тех евреев, которых понавез Шапиро. Но те люди, которые неминуемо будут здесь жить, как и раньше жили, – как можно им запрещать въезд?

Говорят, из Ленинграда берут в Москву Жданова, Маханова, Францева, даже Загурского. Мы превращаемся совсем в глухую провинцию. Запрещено открывать новые театры, даже кукольные.

Или – не увижу ли я вскоре Сашу? Да, новое дело. При первом же свидании Бондарчук меня предупредил, чтобы я бросила всякую переписку с английскими родственниками. Теперь à la page[1231]: немецкая разведка нам уже не страшна, а выискивают и вылавливают английскую и американскую! В pendant[1232] к этому один партиец говорил Елене Ивановне: нам предстоят более близкие сношения с союзниками. Но надо помнить, что они нам чужие

.

И вот слежка за всеми, кто что читает, кто о чем говорит и т. д.

Час от часу не легче.

4 октября. Еще по тому же поводу: Никита привез из Москвы слух, что в Иране нашим офицерам запрещено категорически разговаривать с англичанами под угрозой ареста! Ну и страна! Если они боятся пропаганды, то такой запрет хуже всякой агитации. Не расстреляем ли мы или вышлем в Сибирь все те войска, которые теперь находятся за границей?

[Пропустила эти две страницы. Запишу Нюшины рассказы. Она съездила летом домой в Тверскую губернию к родителям. Их места были заняты немцами. Деревня сожжена, а их дом уцелел, и вот почему: когда немцы стали отступать, все жители убежали в леса, овраги. Отцу 75 лет, матери 73. Он и говорит: останемся, старуха, дома, куда нам бежать, все равно помирать. Остались. Вбегает финн, посмотрел на печке (немцы прежде всего кидались к печке, где обыкновенно лежат валенки, тулупы), но все теплое было закопано и спрятано. Вырвал раму, бросил посереди избы, разрубил кровать, стол, свалил все туда же, полил керосином, поджег и убежал дальше. Старики давай затаптывать, отец все ноги пережег, но огонь затоптали.