Дневник. Том 1

«Умер он от порчи, тетка Фелицата тогда еще жива была, принесла маме яичко и говорит: сделай мужу оладушек. А отец уже болен был. Напекла мамка оладушек, как прихватило отца, так он и не встал больше. А потом вскоре сама тетка Фелицата заболела, она уже старая была. Очень была она тяжело больна, очень ее черти мучили, а умереть никак не могла. Жил у нее старик-нищий в углу. Она ему покаялась во всех своих грехах, всех назвала, кого на тот свет извела, и попросила его снять с крыши конёк, а то черти не давали ей умереть. Как только снял он конёк, так она и умерла».

Коньки не только на избах, но даже на маленьких баньках. Очевидно, конёк – талисман, ограждающий от нечистой силы. Только по снятии его черт может прийти за погибшей душой. Я никогда раньше не знала этого поверья, и оно привело меня в восторг, который разделил также и Алексей Николаевич Толстой, когда, приехав в Москву, я рассказала ему об этом; он тоже слышал об этом впервые.

Недалеко от нашей деревни жил доктор, но крестьяне больше верили знахарям и знахаркам.

Только представить себе: вся Россия покрыта коньками, на Севере, мне говорили, они дубовые, массивные; всякий дом воздевает к небу заклятие от нечистой силы. Это просто замечательно. Всякое жилье ограждает себя от зла.

Всю тебя, земля родная,В рабском виде Царь НебесныйИсходил, благословляя[1226]

.

Уехала я числа 20-го. По дороге из Ярославля никаких впечатлений. Молоденькая и хорошенькая медсестра жаловалась на офицеров: «Они всех нас принимают за ППЖ». – «Это что такое?» – «Полевая передвижная жена».

В Москве я пробыла недолго. Виделась, конечно, с Надей Викентьевой, которую очень люблю и очень ценю. Созвонилась с Толстым и была у него на Спиридоновке[1227]. У Алексея Николаевича был прекрасный вид, загорелый, румяный. Показывал мне рентгеновский снимок с легкого: «Видишь, у меня в легком дырку нашли», – но вид был цветущий. Был тут же М.Л. Лозинский, стояла большая корзина с вишнями из Барвихи, запивали каким-то вином.

А.Н. был очень весел, а через полгода его не стало.

Он мне подарил номер «Октября» со своим «Иваном Грозным»[1228] с надписью «Дорогому другу».

В ту осень я ждала возвращения девочек из эвакуации и приходила в отчаяние, на какие средства я их обую.

Аннушка в Глухове долго убеждала меня обратиться к Толстым. Придя к ним, я застала дома только Людмилу с матерью, А.Н. пришел позже. Собравшись с духом, я спросила Людмилу, не найдется ли у нее чего-нибудь старого, что можно было бы переделать девочкам Старчаковым. И, Боже мой, как раскудахтались и мать и дочь. «Ах, что вы, мы уже стольких одели, столько вернулось из эвакуации знакомых и друзей, нет, ничего абсолютно нет…» А Старчаков был близким другом Толстого, пока, конечно, с ним не стряслась беда. Могли бы и новое купить осиротевшим детям.

Мои-то средства им были известны.]

22 сентября. Встретила на улице Анну Ахматову. Она стояла на углу Пантелеймоновской и кого-то ждала. Она стала грузной женщиной, но профиль все тот же, или почти. Что-то есть немного старческого в нижней части лица. Разговорились. «Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти два миллиона теней, которые над ними витают, теней умерших с голода – этого нельзя было допустить, надо было эвакуировать всех в августе, в сентябре. Оставить пятьдесят тысяч, на них бы хватило продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Все здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение. – Ахматова говорила страшно озлобленно и все сильнее озлобляясь, буквально с пеной у рта, летели брызги слюны. – Все немолодые женщины ненормальные…» – «Не вижу, – вставляю я реплику, – Л.Я. Рыбаковой…» – «Лидия Яковлевна никуда не выходила, ничего не видала. Все ненормальны. Со мной дверь в дверь жила семья Смирновых, жена мне рассказала, что как-то муж ее спросил, которого из детей мы зарежем первого. А я этих детей на руках нянчила. Никаких героев здесь нет, и если женщины более стойко вынесли голод, то все дело тут в жировых прослойках, клетчатке, а не в героизме. Вы думаете, я хотела уезжать? – А.А. прищурила глаза, со злобой глядя на меня, ей, видимо, не нравились мои реплики. – Я не хотела этого, мне два раза предлагали самолет и наконец сказали, что за мной придет летчик. Все здесь ужасно, ужасно».

Мне уже не хотелось спрашивать ее о работе, о стихах, у меня было ощущение, что меня, всех нас полили грязными помоями, оскорбили незаслуженно.

Вечером я видела Бондарчука, рассказала о встрече. «Не возмущайтесь, – сказал он. – Тут ясно самоущемление и желание самореабилитации. Бежала от опасности, теперь она просто реэвакуированная среди многих других, надо же себе создать пьедестал».