Дневник. Том 2

пружеской жизни и от крайнего истощения. Это надгробное

слово дает Вакери повод провозгласить лозунг демократиче

ской и социальной республики. Я отхожу в сторону и присажи

ваюсь на могильный камень какого-то почтенного буржуа. Мне

противно наблюдать, как к скорби неизменно примешивается

политика, и я жду, пока кончатся речи.

Возвращаемся. Кажется, восстание торжествует победу и

овладевает Парижем; национальных гвардейцев становится все

больше, и повсюду высятся баррикады, а наверху торчат шаль

ные мальчишки. Экипажи не ездят, лавки закрываются. Любо

пытство приводит меня на площадь Ратуши, где ораторы, обра

щаясь к жидкой толпе, призывают казнить предателей. Непо

далеку, на набережной, муниципальные гвардейцы в тучах

пыли предпринимают безвредные атаки, в то время как нацио-

118

нальные гвардейцы на улице Риволи заряжают свои ружья, а

уличные мальчишки с гиканьем и криками атакуют казармы

за Ратушей, забрасывая их камнями. На обратном пути я по

всюду встречаю кучки людей, они кричат: «Да здравствует

Республика!» На тротуарах тут и там стоят зеваки, обсуждая

расстрел Клемана Том а и Леконта *.

Обедаю у «Братьев-провансальцев» под оглушительные пат

риотические крики и, к своему великому изумлению, выйдя из

ресторана, наталкиваюсь на очередь в театр Пале-Рояля.

Воскресенье, 19 марта.

Сегодняшние утренние газеты подтверждают расстрел Кле-

мана Тома и генерала Леконта.

Я устал быть французом; во мне зреет смутное желание по

искать себе другую родину, где мысль художника может течь

спокойно, где ее не тревожат каждую минуту глупая агитация

и бессмысленные конвульсии всесокрушающей толпы.

Вокруг меня в вагоне говорят о том, что армия полным

ходом отступает в Версаль, а Париж во власти восставших.

На улице Комартен Нефцер, у которого я спрашиваю, каков

состав нового правительства, бросает мне: «Вы получите

Асси!» — и его бородавчатое лицо выражает странное оживле

ние, словно его радуют наши несчастья.

На лицах парижан — какое-то отупение; люди стоят куч

ками и, задрав головы, сквозь просветы в улицах Лепелетье и

Лаффит, разглядывают Монмартр и стоящие там пушки. Встре

чаю Гюго, он ведет за руку внука, сынишку Шарля, и говорит

своему приятелю: «Я думаю, что было бы разумно немного под

крепиться!»

Наконец на бульваре Монмартр я обнаруживаю расклеен

ные списки нового правительства * — имена настолько незнако

мые, что все это кажется мистификацией. После Асси наименее

незнакомое имя — Люлье, общеизвестно, что он сумасшедший.

Этот список означает для меня окончательную гибель респуб

лики во Франции. Плачевен был уже опыт 1870 года, который

делался сливками общества, а нынешний, предпринятый подон

ками, будет концом этой формы правления. Республика — это,

конечно же, прекрасная греза великих умов, мыслящих широко,

великодушно, бескорыстно, но она неосуществима при низких

и дурных страстях французской черни. Для этой черни Свобода,

Равенство, Братство могут означать только порабощение и ги

бель высших классов.

119

Встречаю Бертело, которого последние события словно при

давили к земле и сделали горбатым. Он приводит меня в ре

дакцию «Тан», где мы оказываемся совсем одни и под грохот

печатной машины оплакиваем судьбу агонизирующей Фран

ции. То, что происходит ныне, совершающиеся насилия, — это

шанс для самых крайних элементов из числа сегодняшних побе

дителей, шанс для графа де Шамбор. Бертело к тому же опа

сается голода. Он только что совершил поездку по департаменту

Бос, — там почти не осталось лошадей, и все поля теперь засе

яны ячменем.

Я направляю свои стопы к Ратуше. Какой-то человек, раз

махивая брошюрой, выкрикивает: «Трошю пойман с поличным

и разоблачен!» Разносчик «Авенир насьональ» громко возве¬

щает: «Арест генерала Шанзи».

Набережная и две широкие улицы, ведущие к Ратуше, пе

рекрыты баррикадами, перед которыми стоит заслон из нацио

нальных гвардейцев. Отвращение охватывает при виде их глу

пых и мерзких лиц; эти торжествующие и пьяные физиономии

словно излучают беспутство. Каждую минуту кто-нибудь из

них, сдвинув кепи набекрень, выходит из приоткрытой двери

кабачка — только в питейных заведениях идет сегодня торговля.

Вокруг баррикад — сборище уличных диогенов и тучных обыва

телей сомнительного рода занятий, они стоят об руку со своими

женами и покуривают глиняные трубки.

На башне Ратуши красный флаг, а внизу, позади трех пу

шек, копошится вооруженный плебс.

На обратном пути я подмечаю на лицах встречных прохо

жих какое-то растерянное равнодушие, иногда — грустную

иронию, а чаще всего подавленность, и вижу воздевающих в

отчаянии руки пожилых людей, которые говорят понизив го

лос и благоразумно озираются.

Понедельник, 20 марта.

Три часа утра. Меня разбудил набат, зловещий гул, кото

рый я уже слышал в июньские ночи 1848 года. Громкий скорб

ный плач большого колокола собора Парижской богоматери

господствует над звоном всех городских колоколов, этот голос —

ведущий в общем сигнале тревоги, но и его заглушают челове

ческие вопли. Кажется, призывают к оружию.

Как опрокинуто все людское предвидение! И как, должно